Ян Ленчо - Соло для оркестра

Он наливал себе и клонился вместе с солнцем все ниже.

Смеркалось, в дверь потянуло прохладой, и его пробрало ознобом до костей. С первой звездой он поднялся, прикрыл дверь и зажег свечку. Щебет исчез, не стало и аромата травы, в желтоватом полумраке снова загудел шмель, и вместо стакана старик почувствовал в руках холодный зеленый камень.

Он допил, торопливо запер сторожку и побрел домой.

Простудившись, он почти месяц хворал.

Тем временем возле каменоломни вырос деревянный барак, в самом карьере грохотали машины, над деревней громыхало и гудело, грузовые машины разогнали недавнюю тишину и у пастушьей хибары.

Старик напрасно закрывал двери и окна, шум и грохот проникали через толстые стены и двойные рамы. Ежедневно уши закладывало от взрывов, лязгали стальные цепы, дробящие камень. Старик хватался за дерево и глину, но работа не клеилась.

Он предпочитал выходить из дому поздно вечером, но и тогда его беспокоил ветер, приносивший запах каменной пыли и гари.

В конце сентября подрывники добрались к самой дороге.

Однажды после полудня в пастушьей хибаре появились гости: секретарь комитета, официальный оценщик и девица с подведенными глазами и черным блокнотом под мышкой. Они осмотрели комнаты, кладовую, сарай, двор и сеновал. Оценщик, высохший мужчина с запавшим ртом, все осматривал, ощупывал, хмыкал и вполголоса диктовал всклокоченной девице.

Старик сопровождал его, рассеянно отвечал на вопросы и при этом чувствовал себя как подсудимый, которого подозревают в неизвестных ему проступках.

С хмурым видом открыл он перед ними мастерскую.

Девица с прической из сахарной ваты взвизгнула и подбежала к расставленным на полках фигуркам, она мяукала от восторга, гладила деревянные миски, лошадок, дудочки, глиняные кувшинчики и поросят. Одну из мисок она до того расхвалила, что старик подарил ей.

Радость девицы немного взбодрила его, он сам отворил им калитку в сад.

Секретарь поднял яблоко из покрытой росой травы.

— Жалко деревьев, — сказал он и с аппетитом хрустнул яблоком.

— Заплатим, за все заплатим, — подчеркнул оценщик. — Денег столько получит, что до самой смерти не истратит. — Посмотрев на часы, он велел девице: — Пересчитайте деревья, но каждый вид в отдельности.

Девица перепрыгнула через кротовью кочку и крикнула:

— А это что за дерево?

Оценщик повернулся к секретарю:

— Что это за дерево, товарищ секретарь?

— Старая айва, грушевая, другой такой нет во всей округе… Прекрасное дерево, его больше всего будет жаль старику…

— Прибавим, — деловито бросил оценщик и носком ботинка копнул кучку прошлогодних листьев. Увидев забытый коричнево-желтый плод, поднял его, но, откусив, сморщился и отбросил прочь.

Они попрощались со стариком несколько виновато, девица пожелала ему много здоровья. Секретарь, глядя куда-то в небо, сказал:

— Всего вам наилучшего, батя, и не жалейте. Спокойно живите тут до весны. К весне подготовим вам жилье внизу, в деревне.

Оценщик добавил:

— Все вы получите, как положено, официальные бумаги. Решение пришлем через комитет, а деньги переведем через банк.

И они удалились. Старик вышел на галерею и сел на табурет перед дверью. Ноги у него странно обмякли, формы предметов и краски расплывались в глазах, он был разбит, словно неделю копал без передыха. Каменный холод поднимался от ног к самой голове, все вокруг него взывало о помощи, но у старика не было сил, все они без остатка ушли следом за посетителями за ворота. И словно перестали тикать часы, испокон века отмерявшие тут его время. Слова оценщика звучали для него как приговор в конце процесса, который он проиграл… Выселят, вырубят, сломают, увезут… Он видел мужиков, срывавших крышу, кирками врубавшихся в глиняные кирпичи, айва с треском скатилась по косогору, и ее бело-розовый пень смотрел на него мертвым насмешливым лицом отца: «Вот видишь, сын, исполнились мои слова — все это кара за твою гордыню. Бог захочет — и в горах достанет тебя половодьем. Еще и спасибо скажешь за ту крышу, под которой тебе было тесно».

Старик побледнел и пустым взглядом посмотрел в сад.

Из дому вышла старуха:

— Слыхал, Штевко, сказали, что до весны еще останемся.

— А ты и рада, — с горечью глянул он на нее.

— Радуюсь или нет, а и то слава богу, что не на зиму глядя выезжать отсюда придется. Сам знаешь, каково там, внизу…

— А каково там? Как на кладбище.

— Всюду хорошо, когда хорошо. А сколько уж нам осталось… где попало доживем.

Его поразили старухины покорные глаза. Она обрывала сухие листики с розмарина и продолжала:

— Скалу и ту всю в пыль обратят, не то что человека.

Ему вспомнился серебристый розмарин. Тогда, на сестриной свадьбе, он заявил отцу:

— Все, отец, я сюда вниз больше никогда не ворочусь. Мой дом наверху, там, на скале.

И вот же — и скала, оказывается, смертна.

Настанет день — ее разобьют, раздробят и рассыплют по дорогам, она превратится в голубоватую пыль, которая растворится в пустоте, в воздухе.

Старик переплел пальцы и почувствовал запах этой пыли, ее зловещий привкус гари. Он чувствовал ее глубоко в легких и в сердце, пыль давних дорог, пройденных им за всю жизнь, увидел эту пыль, как она блестела на траве, которую косил, на деревьях, которые он сажал.

Зачем он дожил до этого дня?

Старуха, словно читая его мысли, положила руку ему на плечо:

— Не казни себя, Штевко, уж коли скала поддалась — придется и нам.

Зима была неспокойная и своевольная. До рождества выпало много снега, потом все таяло, как на Матея [46] День Матея приходится на 24 февраля. , а в день Матея поднялась такая метель, что занесло и дорогу в лощине, ведущую на виноградник.

Старик с сумой на плече брел по запорошенному скользкому насту, в котором отражалось ясное морозное небо. Все звуки были металлически-звонкие, у воздуха был запах хрена со сметаной. Старик и думать забыл о камне, его захватило зрелище ослепительной белизны, воронья, неоглядных далей.

Радовал и здоровый морозный воздух. Остановившись, он расправил грудь и глубоко вздохнул. Недавняя слякоть затронула легкие, по ночам он часто просыпался, выходил на двор, натужно кашляя, и слушал чириканье капели под водостоком. Сырые ветры и оголившаяся земля пугали его близким предвестием весны. А ложась в постель, он слышал треск ломаемой крыши, удары кирок по стенам, звон стекол…

Снег вокруг ослепительно сверкал и искрился. Остановившись на сугробе, старик беспокойно ощупал суму, висевшую на боку.

Там лежало его сокровище — глиняная скрипка.

Он нес ее наверх на первую генеральную репетицию и заранее радовался ее голосу, как мать радуется крику первенца. Он то и дело ощупывал ее и весь порозовел от ходьбы и нетерпеливого ожидания, совсем забыв даже про неприятности со скалой, весело жмурился, глядя вдаль, и ощущал на лице дыхание бодрящей свежести…