Ян Ленчо - Соло для оркестра

А потом до него и вовсе не доходит ничего, кроме неясного шума. Медленно, держась за перила, он поднимается по лестнице, минует зевак; ему холодно, с брюк стекает вода. Садится в пятнадцатый трамвай и закрывает глаза от усталости.

Но его тут же начинают тормошить. «Эй, парень, кто платить-то будет? Дух святой?» Он, не глядя, лезет в карман и вытаскивает проездной, весь размокший; слышен крик водителя: «Вот-вот, напьется, вываляется в луже, а в трамвае потом свинарник!»

Опять закрывает глаза и уже не видит, как все оборачиваются в его сторону. Его знобит, к горлу подступает дурнота. Он выходит из трамвая, бредет домой, шатаясь, поднимается по лестнице, звонит — и последнее, что еще до него доходит, это отцовская затрещина и слова: «Погляди-ка, до чего хорош! Даже стоять не может. Черт побери, ну уж на этот раз я ему устрою».

Но ему на все плевать, оглушает пронизывающая боль в висках, и он куда-то проваливается, летит в головокружительную бездну.

Перевод с чешского И. Безруковой.

К горлу подкатывает то ли смех, то ли плач, охваченная непонятной радостью, не владея собой, она кидается к окну, отодвигает занавеску, но машины уже и след простыл, вот и хорошо, уже уехала, сгинула в темной глубине улицы, сумрак поглотил и машину, и Камила, вот и хорошо, говорит себе Анка. А ведь всего минуту назад она проводила его до калитки и сказала не без упрека: «Отчего ты так на меня смотришь, иль не нравится что?» Он точно ждал этих слов, люблю, вырвалось у него, смотреть на тебя, напротив, очень ты мне нравишься, оттого и смотрю, нравится, как ловко ты со всем управляешься, любы мне и руки твои — никогда они не знают покоя. И, схватив ее за руки, стал целовать их, но тут она вырвалась и вернулась в дом сама не своя. И вот стоит теперь у окна и заново все переживает, и эти его слова, так ее разбередившие, отгоняет их от себя и тешится ими, как только женщины умеют тешиться ласковыми мужскими словами, душа ее зазывает их в укромный свой уголок, как зазвала она его самого сегодня на ужин. Поужинай с нами, если домой не торопишься, вырвалось у нее невольно, когда он подвез ее к дому. Она была благодарна ему уже за то, что он с такой готовностью съездил в аптеку за лекарством для малыша, а уж отвозить ее домой и вовсе был не обязан, да она и не просила, сам вызвался. Ну и пускай, по крайней мере, собственными глазами увидел, каково живется разведенной женщине с тремя детьми, через стенку с бывшим мужем-пьяницей, занимающим вторую половину дома, несладко живется, а тут еще эти тридцатикилометровые, изо дня в день, поездки на работу, где у нее, у мастера, под началом три десятка баб.

Дорогой их захватил дождь, зарядил не на шутку, дворники не успевали сгонять со стекол воду, пришлось остановиться среди полей у рощи, что это там пахло — прелые прошлогодние листья, невидимые глазу оливы?

Пройдемся немного, сдавленным голосом предложил он и подал ей руку, но держался скромно, только помогал продираться сквозь мокрые заросли, дождь все не кончался, а она беззаботно смеялась, уж и не упомнит в себе такой беззаботности, он промок до нитки, шел и поглядывал на нее задумчиво, а вот она потом совершенно бездумно его пригласила, безо всякого умысла, ведь до самого того дня, когда ему довелось забежать к ним в молочный цех, они почти не замечали друг друга, общались лишь постольку, поскольку того требовала работа. Камил пришел на их предприятие недавно, молодого инженера назначили заместителем начальника производства, она же работала мастером уже не один год. Непонятно, как оно получилось, кто из них был рассеянней в тот момент, когда Камил, столкнувшись с нею, выбил у нее из-под мышки пачку отчетных ведомостей; женщины закатились хохотом, а толстуха Йолана, фасовщица на кефире, крикнула ей: вы от него держитесь подальше, ох, шустрый малый! Бумаги разлетелись по мокрым каменным плитам, у Анки екнуло сердце, хоть и старалась она казаться равнодушной, ничего, мол, такого не произошло, а ведь произошло — руки их встретились, и оба застыли, ничего страшного, тараторила она, все равно у меня там убытки подсчитаны неправильно, зайду к завлабораторией, восстановлю по ее записям, ничего страшного, повторяла, уже поднимаясь по лестнице, а он шел за нею по пятам, потом вдруг пригласил на кофе, и с тех пор они не упускали случая перекинуться словом-другим, вместе ходили перекусить, и на работе уже стали поговаривать…

— Мама, — вдруг захныкал малыш, и Анка отскочила от окна, словно ее уличили в чем-то дурном, кинулась щупать сыну головку, лоб; весь потный, но температуры нет, хоть бы он стал наконец здоровеньким, хоть бы перестала она наконец бояться за него.

— Цыпленочек ты мой болезный! — Анка обняла его в приливе нежности и прижала к себе, горячо надеясь, что прикосновение невинного тельца утихомирит отчаянно стучащее сердце, и удивляясь, откуда у этого слабого существа такая власть над несчастной матерью.

Оба вздрогнули от грохота тяжелых шагов, это он, всполошилась Анка, бывший муж. До сих пор еще нет решения о разделе имущества, вот и расхаживает по всему дому.

— Я тебе покажу, отобью у тебя охоту водить сюда мужиков! — заорал он пьяным голосом, а потом стал обзывать и так и сяк, частенько дозволял себе этак вот напиваться и распускать язык. А две недели назад, когда она была на работе, напоил ее младшенького, с тех пор ребенок болеет и никак не оправится.

— Добром ведь просила, не ходи сюда, слышишь, уйди! — зло шепчет Анка.

— Но-но! — кипит негодованием муж.

Анка прикрывает собой сына и глухо, надрывно шипит:

— Не ходи сюда, просила ведь.

У мужа от пьяной обиды дух перехватывает, не находит, что и сказать, да и язык не ворочается, трудно ему шевелить мозгами, трудно говорить, но он кое-как собирается с силами и, прислонившись к стене, кричит:

— Так мне, стало быть, ход заказан, мне нельзя, а чужим мужикам можно, мне — пошел вон, а каким-то сукиным сынам с машиной — пожалте!

Конца и края этому не видать, затосковала Анка, прикусила язык и силком — сколько раз уже так бывало! — выдворила мужа и замкнула дверь.

Когда она наконец прилегла к малышу, то знала уже, что не заснет; слушала первых петухов, затуманенными глазами смотрела в окно, где уже занимался рассвет, и гнала, гнала от себя воспоминания, ведь что бы ни вспомнилось, все причиняло нестерпимую боль, ох, как болит душа, повторяла она, казалось, хоть малая толика бед должна бы забыться, ан нет, все живо в ней, все проходит перед глазами, включая и сегодняшний ужин с Камилом, все минувшее до самого того неопределенного дня в будущем, о котором она знала, что это будет черный день, вот только неизвестно, который именно и когда наступит.