Ян Ленчо - Соло для оркестра

И тут он споткнулся о колючую проволоку, и его сковала холодная пустота, открывшаяся впереди. Подрывники дошли до самой дороги, срубили старые черешни, и срезы их светились красноватым светом на голубом снегу. От деревьев остались только пни, а впереди, всего в нескольких шагах, чернела каменная пропасть.

Сияние в глазах старика угасло, зрачки расширились, нижняя губа странно отвисла. Сняв шапку, он долго стоял над пропастью…

Потом он отвернулся и пошел вдоль колючей проволоки, тяжело, словно преодолевал вьюгу. Сума отяжелела, сыпучий снег разъезжался под ногами, позабыл он и про скрипку, в мыслях были только красноватые пни да черная каменная пропасть.

Словно в забытьи вошел он в сторожку, затопил печь, дважды выронив спички.

В висках гулко пульсировала кровь, он вспотел и долго сушил одежду, повернувшись спиной к печке. От печного жара в каморке запахло сухим репейником, деревом и глиной. Старик расстегнул короткую куртку на меху, взял кувшин и пошел к дверцам в погреб, на пороге споткнулся и упал, в глазах у него потемнело. Поднявшись, он обнаружил, что не слышит потрескивания в печке — так заложило уши.

Обратно по лесенке он поднялся с трудом, затем налил раз и другой и жадно выпил. Напряжение внутри спало, но гул в ушах оставался.

Осторожно открыв суму, он достал глиняную скрипку цвета белого хлеба. Подсев с ней к окну, он не спеша начал натягивать ослабленные струны, натягивал их сперва не глядя, и лоб его покрылся испариной от волнения. Наконец он почувствовал под пальцами их нужную упругость и тронул струну, но ничего не услышал. Еще раз и еще — ничего. Он поднес скрипку к самому уху, чувствовал, как она вибрирует, но воспринимал лишь какой-то удаляющийся, замирающий жужжащий гуд.

Испуганно оглядевшись, он не увидел никакого шмеля.

Как это, как это возможно, чтоб он не услышал звука струны? Ведь дома он его слышал, слышал собственными ушами задолго до того, как появилась на свет сама скрипка. Он слышал ее каждую ночь, просыпаясь и лежа без сна. Он слышал звуки скрипки, когда бродил по окрестностям, когда копал глину, в дождь и в лунные ночи, — скрипка пела одну мелодию, услышанную им давным-давно в каменном проеме старинного итальянского дома… Мелодия эта являлась ему и во сне — в синей бархатной блузе, с загорелой шеей, — нашептывала ему наставления, таинственную абракадабру, и потом он целыми днями мучился, раздумывая над ее словами.

А сейчас, когда он наконец создал почти совершенный инструмент, он его не слышит — оглох, видимо.

От испуга его охватил озноб. Он смотрел на скрипку, трогал пальцами, с отчаянием смотрел то на струны, то на пламя в печке, но не слышал ни скрипки, ни треска поленьев.

Не слышал ничего, кроме зловещего жужжащего гуда.

Поздно, поздно, шептал себе старик, все пропало. Я оглох, начисто оглох, повторял он, и губы его дрожали в лихорадке. Он сел за стол, бездумно уперся локтями, и все его существо превратилось в настороженное ухо… Нет… нет, это наверняка временная глухота, завтра, послезавтра слух прояснится. Видать, у него это от тяжелой ходьбы по снегу, от того, что он вспотел, а вот обсохнет, прогреется как следует, и все наладится.

Открыв печку, он набил ее сухими полешками из акации. Вскоре в каморке стало жарко, будто на дворе стоял август. Тяжелый запах сухих трав одурманивал старика сильней, чем вино.

Из-под стола, из подземной глубины, скала светилась зеленым враждебным сиянием, но старик уже не замечал его, голова его падала на грудь, он заснул, и снилось ему, что он слышит свою глиняную скрипочку.

Он спал, а из приоткрытого рта свешивалась тонкая, как паутина, нитка слюны.

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Сонно зачмокав, он неловко вытер губы и ошарашенно посмотрел на улыбающегося Матё.

— Я увидал след ваш, — объяснял Матё, размахивая руками-лопатами, — дай, думаю, погляжу, чего вы тут поделываете, а вы… вона… спите.

— Ты что говоришь, Матё?

Матё поразился:

— Вы что же, батя, не слышите меня?

— Да выходит, так оно… того…

Матё закричал:

— Говорю — не слышите меня, что ли?

— Заложило мне уши, черт знает от чего.

— Это от перемены погоды, у меня тоже два дня в ушах звон стоял.

Старик поерзал и предложил:

— Присаживайся да выпей.

Дрожащей рукой он налил в стакан, который Матё с готовностью подставил. Подняв стакан, Матё пожелал ему доброго здоровья.

— Пускай оно вам еще послужит.

Старик кивнул, Матё выпил и похвалил:

— Доброе вино, приберегите его на переезд, приду вам помогу.

Старик машинально кивнул и снова налил. Матё снова выпил и продолжал, размахивая ручищами:

— Так вот оно, батя, добрались до вас, дорогу нам испортили, и все-то им мало. Крушат камень, аж жуть берет, скажу я вам, не пройдет им это, не кончится добром… Скала еще возьмет себе покойника… Верно вам говорю — без человеческой жизни она не обойдется.

Матё таращил глазищи и стучал пальцем по столу, но старик не слышал его и не понимал, потирая себе суставами пальцев наморщенный лоб, словно силясь что-то припомнить. Как ни напрягал он слух, ничего не слышал, и только издали к нему приближался шмелиный гуд, а снизу в тело проникал каменный холод и замораживал сердце. В глазах мельтешило, словно шел снег не то осыпался терновый цвет. Ему показалось, что он дома, лежит на спине, кругом ночь, и в ночной тишине раздается капель, и шумит половодье, и в тополь бухают проплывающие бревна… бум… бум…

Дом отзывается гулом на удары, дребезжит стекло, из красноватого пня черешни выплывает укорительное отцово лицо: «Что оно такое, эта твоя свобода? Все мы рождаемся слугами, слугами и помрем, одна у нас госпожа-повелительница — смерть».

Видения менялись, и старик был бессилен сладить с ними. Балогов хутор с собаками-волками, сестра под фатой, Гелена в трауре (будто синее небо, окутанное чернотой), железные ворота (это когда его хотели силком оженить), белый тополь и почерневший Барнабаш с меловыми белесыми глазами.

В эти видения непонятным образом проникали шевелящиеся Матёвы толстые губы.

— Батя, а помните, как мы им наверх мины тащили? И кирками заледенелую землю колупали, аж искры летели, а немцы по нам… тра-та-та-та-та!

Матё и незнакомец из каменоломни говорили разом, но старик слышал только слова незнакомца. Он стоял перед ним, будто создатель-судия, читал по толстой книге всю его жизнь и говорил все громче, ибо из дальней дали к нему устремлялся шмелиный гуд, да такой сильный, что старик чувствовал, как под ним дрожит земля.

Потом в каменном проеме старинного дома появилась она в бархатной блузе, вытянула руку, и в отрадной, приятной тишине раздался один-единственный, глубокий тон.