Ян Ленчо - Соло для оркестра

На третий день вечером — была среда, она как раз наливала керосин в лампу — притащился гость. Как-то робко, неуверенно вошел он на двор. Слово за слово завязался разговор, и скоро выяснилось, что гость не кто иной, как младший брат ихнего примака.

Мать его даже сесть не пригласила, отвечала резко, сквозь зубы, не поворачивая головы, и гость растерянно топтался в сенях.

— Так мне уж пора… пойду потихоньку, только знаете… У меня к вам одно дело есть… Я брату Михалу одолжил на свадьбу свой пиджак, шляпу и штиблеты… Тут ничего такого нет, ведь он мне брат… Правда, я в эту субботу тоже собираюсь жениться… Вот пришел вас позвать на свадьбу… А где Михал? Я, как и он, иду в примаки, и эти вещи мне сейчас очень нужны. Ведь другого костюма у меня нет…

Мать вся огнем вспыхнула: распахнула дверки шкафа и вышвырнула в сени, прямо на глиняный пол, черный пиджак, потом туда же полетели из-под кровати штиблеты, а шляпа выпорхнула в палисадник.

Испуганный паренек подбирал свои вещи и прижимал их к груди с таким видом, что было жалко на него смотреть.

В ту ночь она легла одна под тяжелую перину, которая весила, наверное, пудов шесть, не меньше, даже ногой под ней трудно было шевельнуть. Уснуть не могла, все думала и думала, что завтра выскажет матери. Она уже побушевала, хватит, теперь ее очередь. Уж она ей скажет и то и это… Нет, про это лучше не надо. Не ровен час и ее выгонит. Где ей тогда приткнуться? У пастуха за Планиной? Так ей ничего и не сказала. Только утром встала с опухшими глазами, а кожу на лице всю стянуло и высушило, будто огуречным рассолом умылась. Как тогда ночью мать закрыла двери на засов, так и остались они для него навсегда закрытыми.

Можно по пальцам сосчитать, сколько раз она его видела за тридцать девять лет. Другие бабы, что разошлись со своими мужиками, все же встречались с ними глазами хотя бы в церкви, на свадьбах, на гулянье. Старая Корыстарка десять лет не жила со своим, а все же раза три с ним слюбливалась.

А ее мужик?.. Ох, и жалко ей загубленной жизни!.. Где его встретишь? В церковь не ходит, на гулянье тоже. На свадьбах не бывает, ведь родни у него кот наплакал. Так где же? Скорее всего, в лесу у Медвежьей горы, куда он ходит за своими бараньими головами. Из-за этих бараньих голов он совсем посмешищем стал. Чуть где заговорят о грибах, тут же его вспоминают. Спросите у Михала, есть ли сейчас грибы. Никто не найдет, а Михал найдет. У него свои места, о них он никому не расскажет. Никаким дружкам-товарищам, ни за какую водку, ни за что на свете не выдаст он тех заветных мест, где «ягнятся» его барашки. Много находилось охотников его выследить, да не выследили. Покружит, покружит по горе, помотает по лесу и — скроется с глаз.

Так и жила она, нет, скорее существовала, чем жила. Как лоскут неприлатанный, непришитый. Ничего не изведала. Ни деток, ни радости, ни утехи. Мать-вдова с годами становилась все сварливее, все упрямее, пока наконец не парализовало ее на одну сторону.

Когда впервые ей запала в голову мысль о смерти матери — чего греха таить, ведь думала она об этом, думала, — мелькнула надежда, неуловимая, как лучик света средь деревьев: вдруг он вернется, если мать умрет? Отчего бы ему не вернуться? Хозяйства такого, как раньше, уж нет — косить не нужно. Работали бы вместе в кооперативе. Его заработок да ее заработок — здоровье, слава богу, пока есть, работать может, — нехудо жилось бы им вдвоем. Да и жизнь теперь другая стала, напрочь другая, и пусть у того язык отсохнет, кто скажет, что это не так. Эх, родиться бы ей позднее!..

А уж грибов этих — боровиков да бараньих голов — он бы мог собирать, сколько душа пожелает. Пускай бы себе шатался с палочкой по лесу, пускай. Разве он виноват, что не крестьянского роду. Разве виноват, что тогда у него костюма не было.

И все же не вернулся он. Жил у брата на Планине и хлопотал по хозяйству ради его детей. Сейчас уже эти дети — взрослые мужики, и такие дома себе понастроили — что твой дворец. Один из них в институте выучился и работает в самой Праге, профессором в университете.

Чужие теперь благодарны ему за труды, за деньги, за ласку. А ей что досталось? Грешно в ее годы думать об этом, но было у нее с ним только четыре ночи, да и то проведенных в страхе. Не считая нескольких торопливых объятий в хлеву, где они хоронились от настырной матери. Остаться бы им тогда там, рядом с коровами, подольше — вытаращенные глаза их в памяти у нее до сих пор, — глядишь, и сделали бы ребеночка. Хоть одного-единственного! Сейчас бы у него уж свои взрослые дети были.

Нет, не к соседу с крольчихой идет примак Михал, а к ней идет, к ней. Ах ты, господи, ушел молодой парень, а возвращается старик. Задыхающийся старик.

Скрипнула железная калитка. Надо бы ему прийти сюда, как не будет другой работы, да смазать петли вазелином, не мешает и пружину сменить. Собака залилась лаем, примак остановился, озираясь вокруг.

Мать, наверное, из гроба встала бы, увидев, как дочь кинулась ему навстречу. «А спешила-то как, бесстыжая», — потом бубнила бы перекошенными от паралича губами.

— Встречаешь меня, женушка? Раньше нужно было, а матери твоей непутевой пусть земля теперь будет пухом. Ну да не об том пришел к тебе поговорить. Видать, уж не жилец я. Вон как все в груди свистит! До осени не дотяну. Пришел я тебе рассказать, где растут бараньи головы, только тебе одной… Никому еще не раскрыл этой тайны, даже брату…

— Может, в хату пройдете? — позвала она его, совсем как чужого. Неужто и вправду когда-то таращились на них коровы в хлеву? Или у нее все так перепуталось в голове?

— Не стоит, лучше здесь. Так слушай. У Медвежьей горы возьми вправо, а дальше иди напрямик. Дойдешь до обрыва, пройдешь его… Да не по дну, вниз не спускайся, пройди верхом. Как обрыв кончится, сверни налево. Пройди метров сто. Шагов этак сто двадцать… Там начнется чащоба. Иди сквозь нее до тех пор, пока свет в глаза не ударит. И сразу увидишь перед собой граб, а вокруг несколько пней. Вот под этими пеньками и ищи… Ну, я пойду. Счастливо тебе! Ах да, чуть не забыл… Я недавно узнавал, не дадут ли тебе как вдове какой пенсии после моей смерти. Говорят, не дадут. Жалко! Ну, счастливо…

Смотрела она на него и только сейчас поняла, что глаза у нее сдают. Видела все как сквозь оконное стекло, сплошь залитое пеленой дождя…

Закрыла она хату, отвязала собаку и пошла к Медвежьей горе. Как это он говорил?.. Под Медвежьей горой сверни направо и иди, пока не дойдешь до обрыва… Перед глазами все плыло как в тумане, палило солнце, ящерка пробежала под ногами, шелестела трава, щебетали птицы… Она шла и видела его перед собой: молоденький, волосы черные как уголь, порты складками топорщатся на худом заду, косолапит… За ним так и дошла до обрыва, повернула налево. Обступила ее лесная гущина, цеплялась, рвала платье, ветки хлестали по лицу. Она шла, продираясь сквозь заросли, пока не забрезжил свет… Вот и граб перед ней. Большой, зеленый. А на стволе его, вверху, куда только мужская рука может дотянуться, вырезано ножом сердце, истерзанное временем и непогодой, а под ним — буквы: