Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Вот этой одной рукой я поднесу двадцать кирпичей аж до самой крыши, — сказала она, и не нашлось бы такого человека, который бы ей не поверил.

— Ты вернешься? — спросил он не слишком решительно.

Дом превратился в развалины, а сам он едва не сгорел, как бумажный черт. Когда снимут повязки, вполне могут «женат» исправить на «разведен».

— Почему это я должна возвращаться? — рассердилась она. — Не плети чего не надо, никуда я не уходила.

Перевод с чешского В. Петровой.

Сегодняшний вечер принадлежит тебе, мама. Только что проводила Бориса на поезд, можно бы и лечь… Я говорю «вечер», а на самом деле уже чуть ли не полночь… Но как раз сейчас мне меньше всего хочется спать. Разве что немного вытянуть ноги, я ведь не присела с самого утра. Знаешь, как бывает в последний день: еще вот это сделать и об этом не забыть, то и дело смотришь на часы и нервничаешь оттого, что все ближе и ближе миг расставанья. С утра мы ходили на Славин, гуляли около памятников, а потом смотрели вниз на Братиславу. Говорить не хотелось.

Обратно я вела Бориса по Глубокой улице. Остановились на террасе, которую мы в детстве называли наблюдательной вышкой. Я показала Борису дом, где мы тогда жили. С тех пор он не изменился. Только рамы, по-моему, выкрашены в другой цвет. Хотя точно не помню: в семь лет такие мелочи не занимают. Но, как ни странно, моя память многое сохранила о том времени. Ты бы, наверное, удивилась. Да мне и самой удивительно. И именно теперь, когда приезд Бориса так резко и неожиданно вернул меня в те тревожные годы, мне захотелось опять поговорить с тобой.

Взять, к примеру, тот день, когда увели отца.

Я прибежала из школы, все еще покатываясь со смеху — писатель Франё Краль [32] Краль, Франё (1903–1955), известный словацкий поэт и писатель, преподавал в школе. , наш учитель, рассказывал смешные сказки. Ах! какие он умел рассказывать сказки!

Ты тогда забыла у меня спросить, что было в школе, а когда я, собирая на стол, расставляла тарелки и приборы — это было моей обязанностью, — сказала:

— Накрывай только на нас двоих. Отцу пришлось уехать.

— Куда?

— Далеко.

— А когда он вернется?

— Не знаю. Может, через неделю, а то и через месяц или через год.

Старшие ребята на улице мне сказали, что отца посадили. Я не поняла, что это значит. И с плачем побежала к тебе.

— Куда папу посадили? Кто его посадил?

Очень трудно объяснить ребенку такие вещи. Ты говорила что-то о злых дядях, утешала, убеждала, что не нужно плакать, я уже большая, должна помогать тебе и заботиться о Верочке.

В тот день во мне что-то оборвалось. Я больше не смеялась так часто и беспричинно, как раньше. Да и на происходящее вокруг смотрела уже другими глазами. Но все равно долго не могла понять, почему мы уехали из нашей красивой квартиры, в окна которой целый день светило солнце, поменяв ее на две маленькие комнатки в гнусном старом доме, холодном и темном.

Или тот случай, ты помнишь, мама… до сих пор, как вспомню, краснею. Мне вдруг ужасно захотелось шоколада.

— Мам, дай крону.

— Нету, доченька.

— Есть! Ты вчера вечером деньги пересчитывала.

— Это на еду. И Верочке нужно платьице купить.

— Шоколад тоже еда.

Когда этот довод не помог, я возмутилась:

— Папа бы дал!..

И тотчас поняла, что сказала гадость. Ты заплакала. А плакать было не в твоих привычках. Но разве могла я знать, как тебе стало трудно сводить концы с концами, как приходится дорожить каждым геллером, заработанным тяжким трудом! Ты ведь пошла в услужение, стирала, убирала в зажиточных семьях. Это была настоящая каторга, но дамочки всякий раз давали понять, что оказывают тебе, жене коммуниста, благодеяние и ты должна быть им признательна, ведь благодаря этому мы не умираем с голоду.

К тому времени мы с тобой должны были думать еще и о Яне. Она появилась у нас примерно через год после ареста отца. Худая, с бледным до синевы лицом, испуганными глазами, грязная и оборванная. Я даже испугалась ее. Жила Яна с отцом, мать умерла, когда Яна была совсем маленькая, она ее и не помнила. Потом, во время какой-то облавы, забрали и отца, вроде бы за то, что он работал без разрешения. Не осталось никого, кто бы позаботился о девочке. Почти месяц она жила одна в квартире, не зная, что с отцом. У нас была ты, а у нее — никого. Это в десять-то лет! На медосмотре врач обнаружил у нее туберкулез и запретил посещать школу, чтобы не заразила других детей. Как бездомная собака, бродила Яна по улицам, питаясь отбросами; в конце концов голод заставил ее просить милостыню. Кто знает, чем бы все кончилось, если бы не ты!

От директора школы, куда ты хотела опять поместить Яну, стало известно, что у девочки в легких каверна величиной с тутовую ягоду. Так было написано в заключении врача. Директор тебе его показал. Однако помочь не согласился и совета никакого не дал. Не хотел вмешиваться, боялся, что начальство будет недовольно. А тебе терять было нечего: все и так знали, что ты жена коммуниста.

Ни на врача, ни на лекарства денег у тебя не было, но все же ты решила спасти девочку. Тебе и в голову не пришло, что от нее могут заразиться твои собственные дети. И уж вообще ты не считалась с тем, что работать придется больше прежнего, ведь, кроме нас двоих, надо будет кормить еще одного ребенка. Ты, которая всю жизнь проработала в библиотеке и не привыкла к изнурительному физическому труду.

Помнится, однажды ты принесла от мясника, где тоже стирала, пакетик костей. Хозяин, сочувствуя тебе, оставил на костях приличные куски мяса. Ты сварила суп, потом обожгла кости в печке. Как сейчас вижу: сидишь у плиты, поворачивая берцовую кость на горячих угольях, отблески огня пламенеют на твоем лице, а потом толчешь в ступе обожженные добела кости, превращая их в муку. Эту самую костную муку ты добавляла Яне в еду. Не знаю, от кого ты услышала про такой способ лечения чахотки. Лишь недавно, совершенно случайно; я узнала, что способ этот был разработан немецким приходским священником Себастьяном Кнейппом, который занимался также и медициной.

Но кто бы его ни изобрел, факт остается фактом: благодаря костной муке, богатой кальцием, Яна выжила. Спустя пять месяцев, когда тебе, бог знает каким образом, удалось отправить ее на рентген, каверны не обнаружили, она заизвестковалась. Потом ты добилась, чтобы Яну снова приняли в школу.

Вот какая ты была, мама. Помогала людям где только могла и во всякое время — и тогда, когда мы жили хорошо: папа, классный типографский работник, набиравший вручную, получал приличные деньги, потому что заказов у него всегда хватало, — и тогда, когда любой другой на твоем месте сказал бы, что уже нечем и не на что помогать. Фашисты в нашей округе прозвали тебя «белокурая жидовка». Это должно было звучать ругательством и издевкой, они презирали тебя за твои убеждения. Но в глазах честных людей прозвище это звучало, по сути дела, похвалой, наградой за доброе сердце, которого те, что так тебя называли, были лишены или давно перестали с ним считаться.