Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Кто это приходил ночью? — спросила я утром.

— Да жена священника.

— А зачем?

— Просила взаймы.

На этом разговор и оборвался — ты давала мне понять, что ни к чему быть слишком любопытной.

С женой священника-лютеранина, дядюшкиной племянницей, мы скоро подружились, и она раздобыла для тебя радиоприемник. В тот же день я случайно оказалась у них. И невзначай спросила, зачем она приходила к нам ночью. Она растерялась, как-то странно поглядела на меня и наказала никому больше об этом не упоминать. Наверное, с тобой она поделилась нашим разговором, потому что позже ты рассказала, кто был у нас ночью. Я тогда немножко обиделась — неужто я не умею держать язык за зубами? Я уже и сама немного разбиралась в таких делах и дала себе слово, что буду нема как могила. И не нарушила его, ведь правда, мама?

Раз или два на неделе раздавался по ночам знакомый стук в заднее оконце: там-там-татам. Это подавал о себе весть Юра, связной папиного отряда. Он приходил узнать новости, которые ты ловила по разным радиостанциям, забрать приготовленный провиант, белье или одежду, а если удавалось раздобыть — и лекарства.

Мамочка, дорогая, для меня до сих пор загадка, как из кусочков полотна, тряпок и лоскутков тебе удавалось шить рубахи, трусы, портянки, шарфы, куртки и бог знает что еще, без чего там, в горах, нашим трудно было бы перенести зиму. Как из тех крох, что были припасены для нас, и из того, что удавалось раздобыть, ты набирала узелок еды еще и «для них». Всякий раз Юра, а потом Борис, русский парень, сменивший Юру, когда того ранили, уносили с собой не только известия о продвижении Красной Армии и о втором фронте. Хоть что-нибудь, хоть мешочек картошки, который тебе удавалось выпросить якобы для нас, для детей, — а все-таки…

У меня мороз пробегает по коже, как вспомню про Бориса. Ах, как нам тогда повезло!

Однажды он пришел к нам еще засветло, и ты впустила его в дом через окно. Он уже бывал у нас в горнице. Включили приемник, и вы вместе стали ловить русскую станцию. Меня ты отправила на улицу, караулить. Сестренка была у дядюшки, в его приходском доме, мы навещали их чуть не каждый день. Выхожу из двери и — господи, вот ужас! Бегом обратно!

— Немецкий солдат! — еще от дверей крикнула я.

Бориса как ветром сдуло — выпрыгнул в окно.

А ты едва успела перестроить радио на Братиславу. Закрыть окно уже не хватило времени.

Двери распахнулись, и в дом вошел немец с автоматом в руке. Кто-то его надоумил, не иначе, случайно это произойти не могло. Оглядев все закутки, он остановился у окна.

— Жарко, да? — проговорил он на ломаном чешском. С трудом, но понять можно. Наверное, был из судетских немцев.

— Вода из-под картошки выкипела, — объяснила ты. На плите действительно стояла картошка.

— А ты чего домой бежать? — прикрикнул он на меня.

Я в рев. От страха, а может, подсознательно понимая, что с плачущей девчонки спрос небольшой. Ты заслонила меня своим телом.

— Оставьте ее, она же ребенок!

— Кто тут быль? — Немец начал размахивать автоматом.

— Никого не было.

Он допрашивал, грозил, уговаривал, кричал, и тебе вдруг пришла мысль отослать его к священнику — пусть там спросит, кто мы, можно нам верить или нет. Он поколебался, но пошел. И вскоре вернулся. Разговаривал уже спокойнее, не кричал, но облазил весь дом. Закончив обыск, прищурил злющие глаза:

— Счастье ваше, что завтра уезжаем. А то я бы вам показал! Но все равно — сидеть тихо! Тихо сидеть!

На следующий день жена священника рассказала, какую комедию разыграла она перед эсэсовцем: «В этих местах партизаны?! Да что вы! Туронёва! Побольше бы таких людей! — обрушилась она на него. — Достойная, приличная женщина».

Тут она даже не лукавила. Наговорила с три короба похвал, так что даже если он всему и не поверил, то все-таки подозрительность его убавилась: священникам немцы доверяли.

А мне до сих пор согревает сердце воспоминание, что я успела вас предупредить.

Когда я думаю обо всем случившемся, мне приходит в голову, мама, что мужество — это не только умение стрелять из ружья. Решилась бы я после пережитого страха поступить как ты? Не знаю. А ведь ты сняла лыжи (к тому времени ты уже прилично научилась на них ходить — и вообще, просто невероятно, чего ты только не освоила в свои сорок лет!) и, надев рюкзак, одна отправилась в горы. Ты не хотела, чтобы Борис или кто другой попался немцам и поплатился жизнью. Поэтому рискнула сама. И не прекратила своих походов даже после того, как узнала, что отец не вернулся с задания…

Это не сломило тебя, ты помогала отряду до конца. Сумела одна нести свою боль, таить ее от людей и от нас, детей, не лишала нас надежды до той самой поры, когда радость победы приглушила горе.

Приезд Бориса всколыхнул во мне все эти воспоминания.

Мы переписывались с ним и после того, как тебя не стало. Он мечтал побывать здесь, ты ведь знаешь. Но как-то не получалось. И вдруг — телеграмма. Из Минска. Его посылают по каким-то делам в Братиславу. Надо ли тебе объяснять, что это была за встреча! Он выкроил немного времени, и мы вместе побывали в Дубине, забрались на Колибу, где он партизанил, и через Калиште вернулись обратно.

Сейчас Борис уже на пути к границе, и я снова одна. Хотела было написать Верке, чтобы приехала дня на два, на три — боялась остаться наедине с воспоминаниями, но теперь рада, что не сделала этого. Давно уж так остро не нуждалась я в открытом разговоре с тобой, как в этот вечер.

Не печаль сейчас лишает меня сна, мама. Твоя внезапная болезнь и страшные дни, последовавшие за ней, — это уже отболело, уже пережито. Сегодня, впервые после твоего ухода от нас, когда я вместе с Борисом прошла по всем тем местам, которые врезались мне в память, когда перед моим взором чередой пронеслись все годы, проведенные рядом с тобой, я вдруг поняла ясней, чем когда-либо прежде: сколько же осталось во мне от тебя! Сколько ты дала мне!

Ты даже не можешь себе представить, как я хочу быть похожей на тебя.

Вот только сумею ли?

Перевод с чешского Е. Щербаковой.

По улице с грохотом несся военный газик. Застонали тормоза, газик резко качнуло. Старик укоризненным взглядом бледно-голубых глаз проводил этих полоумных. Черный щенок охотничьей породы, тершийся о его ноги, прижался к стене. Машина остановилась у тротуара. Старик выпрямился, подкрутил усы.

— Великолепный пес, папаша, — прогудел чей-то бас, и из машины выбрался могучего телосложения военный — золото так и сверкает: погоны, звезды, орденов полная грудь.

— Чистокровный, — гордо сказал старик и по привычке в знак приветствия приложил к полям шляпы два пальца.

— Пол-Чехословакии проехал, но это первый сеттер-гордон, которого я здесь вижу. И такой красавец — хоть сейчас на выставку! Мой сын до войны говаривал: на уток без сеттера-гордона — все равно что на зайца без гончей!