Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

И хотя мы уже давно отдалились друг от друга, меня охватывает нечто вроде ревности. Раньше мы были неразлучны. Мы противостояли этому миру плечо к плечу. Мы неделями играли в дочки-матери, называя после этого друг друга только «мамочка» и «папочка», и мы вместе сражались у Большого Глаза. А потом в один прекрасный день, без всякой видимой на то причины, Диана замкнулась в себе, ее прежний образ растаял, словно мираж в пустыне. К кому бы она сейчас ни шла, этот человек знает о ней больше, чем я.

Я встаю с подоконника только после того, как упали последние капли дождя. Небо проясняется, и облака, расползаясь в стороны, открывают доселе спрятанный лик луны. Ее круглое лицо смотрит сверху вниз на реку и город. Палейко тихо сидит у себя на полке. Под пристальным взглядом его светлых глаз я раздеваюсь и падаю на кровать, прислушиваясь к последним раскатам грома вдалеке и ощущая вокруг себя стены Визибла, как скорлупу яйца. Внезапно меня захлестывает чувство, что я все еще тот маленький мальчик, ощущавший себя микроскопической точкой в центре этого огромного пустого дома. Я один в этом скафандре. Глэсс еще не вернулась со встречи со своим очаровательным мошенником; Диана ушла, я ей не нужен. Положив ладони на грудь, я пытаюсь сконцентрироваться на своем дыхании: вдох, выдох, вдох, выдох…

Скафандр распадается, и вокруг меня остается лишь вакуум, бесконечное Ничто. Меня окружает одиночество, от которого не может спасти ни Глэсс, ни Диана, ни Кэт. Ни даже Америка . Уже много лет это волшебное слово не действует, оно стало пустым, и я даже не в силах разомкнуть губ, чтобы попытаться выдавить его из себя.

Мои руки сами собой опускаются ниже, задерживаются, ощущая под своей теплотой жар нежной кожи живота, и медленно, на ощупь движутся дальше, привычными движениями заставляя мое тело найти свой собственный ритм, перекрывающий дыхание и биение пульса. Сжав зубы, я надеюсь, что одиночество пройдет, но оно лишь разрастается и заполняет собой весь мир.

– Знаешь, как это делается, малыш? – спрашивает Анни Глессер.

– Как делается что?

– Как делается хорошо! Как люди делают себе хорошо.

Хорошо мне в мои восемь лет было тогда, когда я сидел рядом с этой толстой женщиной на кромке фонтана на рыночной площади и, щурясь на солнце, облизывал мороженое, которым она всегда меня угощала. Хорошо было смотреть на голубей, клевавших у моих ног крошки, сыпавшиеся с вафельного рожка.

Хорошо было то, что Анни Глессер была целиком в моем распоряжении. Когда она впервые появилась в Визибле, Диана наотрез отказалась даже смотреть на нее, держась на расстоянии, которого до того удостаивался лишь Гейбл. Причины этому я не видел, поскольку Анни была самым безобидным существом на свете. Не исключено, что Диана просто подсознательно избегала полных людей, чувствуя, что рядом с ними ей не хватает пространства.

Анни Глессер жила в маленьком светлом домике, стоявшем, как и Визибл, у реки – на том же расстоянии от окраины города, но на одном с ним берегу. Уже одно это делало ее в моих глазах скорее похожей на нас, чем на маленьких человечков , и они, скорее всего, думали так же: Анни, как она с долей здравой критики отзывалась о себе в моем и не только в моем присутствии, была «немножечко тю-тю». Она появилась у нас на пороге, потому что некая добрая душа, ошибочно предположив, что у Анни проблемы с мужчинами, сообщила ей, что ответ на интересующие ее вопросы она может найти у Глэсс. Но у Анни проблем с мужчинами не было – у нее была проблема с арифметикой. Когда в газете появлялись объявления о том, что ближайший – или любой другой – магазин устраивает распродажу алкогольных напитков, в особенности вишневого ликера, у нее начиналась паника, что при покупке нескольких бутылок ее просто обсчитают. Простая операция сложения представлялась ей примерно тем же, чем обычному человеку представляется доказательство теории относительности. Глэсс успокоила ее тем, что при размере ее пособия по инвалидности не только все равно, какой ликер она будет пить и сколько, – можно каждую выпитую бутылку превратить в позолоченную вазу. Отправив Анни домой, она сказала мне: «Не теряй ее из виду, дарлинг. Сходи к ней при случае в гости или еще что. От сумасшедших можно многому научиться».

Глэсс и понятия не имела, насколько она была права.

В чем именно заключалась инвалидность Анни, мне так и не довелось узнать. Возможно, она была лишь редким, но от этого не менее типичным порождением этой чертовой помойной ямы , как выразится Глэсс несколько лет спустя. Но она была безобидна, и поэтому ее терпели, ей улыбались, но, как подсказывал мне мой собственный опыт, в детстве над ней, должно быть, нещадно издевались.

– Иногда Анни так одиноко, – призналась она мне однажды, когда я к ней зашел. – Поэтому она купила себе красные туфельки!

Недостаточной умственной сноровке Анни лишь на первый взгляд соответствовало ее вялое, рыхлое тело. На самом деле она обладала невероятной подвижностью. В красных туфельках она танцевала по улицам города некое хищное подобие брачного танца, иногда дерзко приподнимая подол юбки, чтобы каждый мог видеть ее колени и мясистые ляжки. От чего Анни была такой толстой, я тоже так и не выяснил. Поскольку я ни разу не видел, чтобы она ела мороженое – или вообще что-либо еще, – у меня создалось впечатление, что она питается исключительно жидкостью, и преимущественно своим любимым вишневым ликером.

– И как нужно делать хорошо? – спросил я Анни, раскрошив остатки рожка на землю, где на них тут же, щелкая клювами, набросились голуби.

– Вот придешь к Анни в гости, Анни тебе покажет, – хитро сказала она, уставившись на свои красные туфельки. Наморщив лоб и выпятив нижнюю губу, она ловила на них солнечных зайчиков. Она наверняка не раз задавалась вопросом, почему, несмотря на то что благодаря туфелькам она теперь так привлекательна, ни один мужчина до сих пор с ней не заговорил. – Придешь к Анни в гости, она тебе покажет, а еще у Анни есть мороженое, она тебе его даст, когда ты придешь.

Уже на следующий день я стоял у нее на пороге. Это был первый раз, как я пришел к ней, но далеко не последний. Ее домик окружал небольшой сад, в котором царило настоящее буйство красок. Анни была единственной из всех, кого я знал, кто разговаривал со своими цветами. Иногда я видел издалека, как она с лейкой в руках стояла на узкой галерее, усаженной розами, пересекавшей один из углов сада. Когда она, наклоняя погнутую лейку то в одну, то в другую сторону, взахлеб рассказывала что-то своей растительности, это больше походило на то, будто она разливала подругам чай.

В знак приветствия Анни положила свою пухлую руку мне на плечо. Поскольку все в ней было пухлое и мясистое, я даже не обратил внимания на плюхнувшуюся мне на спину колеблющуюся массу. Гораздо больше внимания на себя обращала ее вечно выпяченная нижняя губа, словно всегда готовая к тому, чтобы погрузиться в очередной стакан вишневого ликера, или будто бы говорившая о том, что ее хозяйка вечно на что-то обижена. Обращали на себя внимание и ее большие заспанные голубые глаза. Перед тем как прошлой весной закрылся единственный в городе кинотеатр, мы с Глэсс и Дианой сходили туда на «Бэмби» – несмотря на мое предвзятое отношение к Уолту Диснею, в этом его произведении, к моему большому облегчению, ни у кого не было чересчур больших или чересчур маленьких ушей. Но все-таки одна белая ворона там была – точнее, не ворона, а вечно заторможенный скунс по имени Цветочек, и именно сонным взглядом Цветочка и смотрело на меня добродушное толстое лицо Анни Глессер.