Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Бабье лето и не думает кончаться. Послеполуденный свет настолько ослепительно ярок, что все приобретает невероятно четкие, будто врезающиеся в память очертания. Каждая травинка похожа на маленькое зеленое копье, а небо – на чистую, прозрачную воду, и кажется, что, не будь силы тяжести, можно было бы провалиться туда от одного только взгляда.

Спринтер, устремив взгляд куда-то перед собой, нарезает круги по ржавой гари беговой дорожки. Если наблюдать за ним, когда он бегает, то понимаешь, насколько в этот момент он не похож на самого себя. В обычной жизни его плечи едва заметно опущены вперед, как будто он всегда готовится защищать уязвимые места. Но во время бега все напряжение из его тела уходит. Кажется, что он словно парит над дорожкой и, ступая на землю, не задевает ни единой песчинки, как если бы и не касался ее вовсе.

И точно так же, как он не обращает внимания на мое присутствие на спортплощадке во время его тренировок, он не замечает того, как я смотрю на него в школе. Мы встречаемся только на математике. Чтобы хоть как-то привлечь его внимание, я начинаю прислушиваться к Генделю, когда тот пускается в рассуждения о силе мысли, напрягаю свое левое полушарие и стараюсь вносить свою посильную лепту в эти спонтанные дискуссии, что Гендель отмечает удивленным, но приветственным поднятием брови, а Спринтер не замечает вовсе.

Очень скоро я кажусь самому себе полным идиотом. Прежде чем Кэт успевает поинтересоваться, что же пробудило мой внезапный интерес к обсуждению взаимосвязи между разумом и чувствами, он успевает угаснуть вновь. После четвертой недели дежурства на спортплощадке я забрасываю это бесполезное занятие тоже. Меня не покидает ощущение, что с каждой мышцей на его ногах я уже знаком лично и давно. Николас вовсе не так уж молчалив, как мне поначалу казалось, однако до невозможности замкнут. И при этом, как ни странно, быстро становится душой компании – ему не нужно ни с кем заговаривать, всех и так тянет к нему как магнитом. На все вопросы он ограничивается коротким, но непредвзятым ответом, улыбаясь ни к чему не обязывающей улыбкой, так что ни у кого не создается ощущения, что они подходят к нему слишком близко. Только перед тем как выйти на дорожку, он избегает любых разговоров и, отстранившись от всех, молча бродит по краю гари, пока не раздастся сигнал «на старт!». С этого момента его движения можно просчитать, как повороты шарниров у безупречно отлаженной заводной игрушки. Он весь отдается бегу. И только когда он пересекает финишную прямую и, поджав губы, бросает короткий, вечно недовольный взгляд на секундомер, он снова становится самим собой и присоединяется к другим, с которыми вскоре, смеясь, плечом к плечу покидает площадку.

Хорошие спортсмены всегда пользуются популярностью. Поклонники слетаются к нему, как мухи на мед.

– Такие парни пробуждают естественные инстинкты, – комментирует мои выводы Кэт. – Стадный инстинкт, если быть точнее.

– При чем здесь стадо?

– Стадо всегда ориентируется на самого быстрого и сильного, чтобы выжить. Именно поэтому всем женщинам такие и нравятся. У них наследственность хорошая, – ухмыляется Кэт.

– Что же тебя в таком случае заставило бросить Томаса?

– Ну не строй из себя идиота, – фыркает она. – Если в каменном веке так было, то не значит, что с тех пор ничего не изменилось. Или мы до сих пор, по-твоему, бегаем стадом?

– Честно говоря…

– Культура – такая вещь, которая появляется при наличии разума. Разума, а не мускулов. На смену насилию должна прийти дипломатия!

– Ты наслушалась Генделя?

– Нет, наслушалась папочки, – качает головой Кэт. – У него бывают приступы либерализма. И в таких случаях он оказывается прав.

Если быть откровенным, мне все равно, почему Спринтер пользуется такой популярностью. Факт в том, что он ею пользуется .

Зависть к тому, с какой легкостью он заводит друзей, общается с другими и собирает их вокруг себя, привязывая, как слепых овец, за какое-то короткое время покрывает мою душу, как ржавчина – заброшенный кусок металла. Любовь приходит позже. Приходит медленно, как субфебрильная лихорадка, и охватывает мое сердце теми же железными объятиями, которыми летом опутывают Визибл сорняки.

Много лет назад моим единственным другом – пусть и недолгое время – был Вольф. Не знаю, в какой степени это точно можно было назвать дружбой. У Вольфа были глаза, не выражавшие абсолютно ничего, – такой вселенской пустоты во взгляде я за всю жизнь не встречал ни у кого. Он страдал шизофренией, окончательной и безнадежной. Его душа была разбита на осколки, холодные, как жидкий кислород.

После Битвы у Большого Глаза нас с Дианой стали уважать; после этого никто не смел приблизиться к нам, чтобы оскорбить. Но в то же время мы раз и навсегда преградили окружающим путь к тому, чтобы когда-либо стать нашими друзьями. Стрела, пущенная Дианой, накрепко вонзилась в плоть маленьких человечков , словно по сей день источая тонкой струйкой черный яд, проникающий в мозг каждого и неустанно напоминающий о том, как опасно приближаться к нам и на каком расстоянии следует держаться. Я был твердо уверен в том, что по ночам мы приходим в их сны – но не как герои, а как дышащие холодом и смертью призраки, и поэтому днем, не в силах прогнать из своей головы эти кошмары, они в ужасе сторонятся нас, и даже время не в силах это изменить.

Я внушил себе, что дружба других детей мне не нужна и я прекрасно смогу обойтись без нее. Что одно, что другое было беззастенчивой ложью. Кэт в то время только начала сопротивляться давлению со стороны своих родителей; лишь позже я узнал ее по-настоящему. Общества же Дианы мне часто не хватало. Нередко я ловил себя на том, что во время наших блужданий по полям воображал, что рядом со мной не она, а мой незнакомый и несуществующий ровесник. С ним мы обдирали себе коленки, ему я поверял свои тайны.

В пятом классе мое внимание к Вольфу привлекли слухи, расползавшиеся по классу, подхваченные общим шепотом. Вольф был не по возрасту маленьким, чересчур бледным и вечно отсутствующим мальчиком, никогда не приближавшимся к другим, – на первый взгляд, такой же волк-одиночка, как и я.

– Он живет один со своим отцом, – раздавалось на переменах по углам. – Его мать наложила на себя руки .

В классе он сидел один за партой, как и я. Я наблюдал за ним. Вольф казался на удивление обездвиженным и обессилевшим. Иногда создавалось впечатление, что он смотрит не на тебя, а куда-то сквозь твое тело, уставившись в одну точку на далеком, невидимом горизонте. В конце концов я заговорил с ним и с замирающим сердцем спросил, не хочет ли он пересесть ко мне. Вольф недоверчиво посмотрел на меня мутным взглядом.