Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

– А ты бы хотел, чтобы он был? Ну, чтобы у тебя был отец? – Кэт выдернула из расщелины в стене кусочек мха и теперь скатывает его в ладонях в маленький зеленый шарик. – Я имею в виду, разве тебе его не… не хватает?

Она прекрасно знает, что, задавая такие вопросы, играет с огнем, но бывают моменты, когда она показывает себя сущей дрянью. Кэт с точностью до миллиметра может впиться пальцами в те незаживающие раны, при взгляде на которые любой психиатр отвернулся бы в ужасе. Как черные дыры, они поглотят каждого, кто приблизится к ним слишком близко. Но то, что мне кажется черной дырой, для Кэт, как она выражается, не более чем «белые пятна на карте моей души», которые она заполняет с тираническим упорством, как только предоставляется возможность, совершенно не заботясь о том, что при этом заходит слишком далеко.

Как и сейчас.

– Но ты же знаешь, что он живет в Штатах, – продолжает она впиваться в мои больные места.

– Штаты большие, – отвечаю я, не в силах скрыть раздражения. – А то, что он вообще еще живет, всего лишь твое предположение. Так что сделай одолжение и заткнись наконец, хорошо?

– О’кей. Мир, дружба, жвачка! – Зеленый шарик одним щелчком отправлен в сторону, и вот она уже прыгает вниз по руинам крепостной стены, пересекая поток горячего воздуха, приземляется в зарослях крапивы и задирает голову, обнажив во всей красе свою щель между зубами в заискивающей улыбке. – Ванильного мороженого хочешь?

За пару месяцев до того, как я пошел в первый класс, Глэсс чем-то не понравились мои уши.

– Они слишком большие, Фил, – объяснила она, – и они торчат. Ты выглядишь как Дамбо!

Мы расположились на стеганом одеяльце на берегу реки, укрытые от послеполуденного солнца зарослями высокой, розовато-красной недотроги – вдали от города и от его жителей. Мама засунула руку в сумку-холодильник, набитую напитками и клейкими сэндвичами с арахисовым маслом, вытащила из нее бутылку колы и сделала большой глоток. Я знал, что, как только она снова закроет бутылку, вердикт будет уже неоспорим.

От того, что ей не нравились мои уши, мне стало не по себе. Я посмотрел на сестру, которая стояла по колено в воде, против слабого течения реки, и искала на обратной стороне плоских камней улиток. Никто бы не подумал, что мы близнецы. Уже только потому, думал я, что у Дианы были совершенно обычные уши.

– А кто это – Дамбо? – осторожно спросил я у Глэсс.

– Дамбо – это слон, – ответила она, упрятывая кока-колу обратно. – У него были настолько большие уши, что они тащились за ним по полу и он постоянно о них спотыкался. Слишком большие уши, понимаешь?

Диана выбралась на берег, ловко перепрыгнула через пару камней, пробралась через недотрогу, достававшую ей до пояса, и, ни слова ни говоря, сунула Глэсс прямо под нос камень, на котором сидела особенно упитанная, круглая улиточка.

– О боже, убери это немедленно! – с отвращением взвизгнула Глэсс. – Терпеть не могу эту склизкую гадость!

Она откинулась на спину, закрыла глаза и потому не видела, как Диана, прежде чем отправиться назад к реке на поиски новой склизкой гадости, эксперимента ради засунула себе улитку вместе с домиком в левое ухо. «В ее абсолютно нормальное, никуда не торчащее левое ухо», – с завистью сказал себе я.

Я остался сидеть на одеяле, охваченный ужасными предположениями, одно неприятнее другого, и ждал, что Глэсс снова заговорит об этом и расскажет мне, что же сделали с этими огромными торчащими ушами, чтобы они не волочились по полу, – но она уснула. То, что по дороге домой этот разговор не поднимали, я после долгих сомнений все же воспринял как знак того, что тема закрыта.

Всю вторую половину дня заняли бесплодные попытки извлечь злосчастную улитку из уха моей сестры. Глэсс орудовала в ее слуховом отверстии всем, что только смогла найти в трех ящиках кухонного шкафа, но добилась этим только одного – что в определенный момент улиткин домик уперся в барабанную перепонку, что было вовсе не удивительно, но от этого не менее больно. Глэсс пробормотала что-то про евстахиеву трубу , и, пока я думал, как это взрослые могут произносить такие сложные слова, она, не моргнув глазом, прижалась губами к носу Дианы и что было силы дунула – так, что я и впрямь ожидал, что улитка выскочит из уха, как пробка из бутылки, и вылетит куда-нибудь в окно. Но когда и это не помогло, Глэсс, чертыхаясь, засунула нас в машину и поехала в городскую больницу, где терпеливый молодой врач скорой помощи, много раз промыв ухо, наконец выудил причину всех этих несчастий тонюсеньким пинцетом.

– Меня зовут Клеменс, – сказал он Диане. – А тебя?

Диана ничего не ответила.

Врач рассмеялся. Я смотрел на его руки непривычно розового цвета с остриженными под корень ногтями, столь ловко управлявшиеся с пинцетом.

Улитка, разумеется, давно погибла, но ее грязно-коричневый домик, как ни странно, ничуть не пострадал. По пути домой Диана покатала его по ладони и спросила:

– А я могу оставить его на память?

– Ты можешь знаешь что… А, черт с ним, оставь, если хочешь! – ответила Глэсс.

Раздался скрежет, и машину резко дернуло – Глэсс по ошибке включила не ту передачу. Я чувствовал, что она в ярости, в неописуемой ярости, поскольку из-за какой-то крошечной улитки ей пришлось просить о помощи постороннего человека, несмотря на то что он оказался очень милым. Много лет спустя имя Клеменс снова всплыло в том самом списке под номером 24.

К тому времени как мы поужинали и пошли спать, за окном успело стемнеть. Свет уже был погашен, а Диана крепко спала, когда Глэсс вошла к нам в комнату и присела возле моей кровати. Сестра положила домик от улитки к себе под подушку. На следующее утро от него остались лишь осколки.

Когда Глэсс склонилась надо мной, меня охватило чувство, что кроме меня и ее голоса нет никого на свете.

– Так вот, что касается твоих ушей…

Это все было из-за Дианы! Если бы она тогда оставила эту дурацкую улитку в покое, Глэсс не пришлось бы весь вечер думать об ушах.

– Надеюсь, тебе ясно, – продолжал голос, – что они сделают с тобой то же, что сделали и с Дамбо.

– Кто – они?

– Люди.

Глэсс махнула рукой в сторону широко распахнутого окна, рама которого очерчивала на фоне темных стен иссиня-черный прямоугольник ночного неба. Ее пальцы указывали на всех и каждого: на город, на тех, кто жил по ту сторону реки, на весь остальной мир, на всю Вселенную, – и этот всеобъемлющий жест внушил мне страх.

– И что они с ним сделали? – прошептал я, не в силах повысить голос от напряженного ожидания, и мне казалось, что Глэсс долго думала, прежде чем дать ответ. Тишина опутала мое дрожащее сердце, как тесная, грубая ткань.

– Они продали его в цирк и заставили залезть на двадцатиметровую вышку, – наконец ответила мне Глэсс из темноты, сомкнувшейся после этих слов еще плотнее. – А потом приказали ему прыгать в чан с манной кашей. И смеялись над ним!