Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Черты его лица за прошедшие годы погрубели, подбородок обозначился резче, а губы стали полнее, нежели я помнил их по старым временам. Но в остальном ничего не изменилось. Непослушных волос цвета соломы, до которых меня так тянуло дотронуться, по-прежнему словно никогда не касалась расческа, способная обуздать их буйную красоту; в серо-голубых глазах все так же не найти ни единого признака жизни – они не излучают ни холода, ни тепла, ничего не скрывают и в то же время не выдают. Эти глаза, слезы в которых я видел лишь однажды, – не более чем сочетание зрачка и хрусталика, ко всему безразличное сращение радужки и сетчатки. Именно поэтому в них так страшно смотреть. Именно ими он все это видел.

– Я все видел.

О да, и я ничуть не сомневаюсь в этом. Он видел все, все до последней мельчайшей детали. Я вслушиваюсь в звучание его слов – неуверенных, упрямых, угрожающих, как у ребенка. Остается добавить лишь «…И я всем расскажу» . Внезапно меня разбирает смех от мысли, что мне тогда придется ломать эту комедию бесконечно. Что один за другим все парни нашей школы будут выстраиваться передо мной, чтобы я поцеловал их и они убедились в том, что самый глубоко сидящий, самый потаенный страх в их жизни на самом деле не кошмар, являющийся им беспокойными, душными, бессонными ночами, а самая настоящая реальность, и мое присутствие – как лакмусовая бумажка, по которой видно, в какой цвет окрасится проба их слюны, перемешанной с моей, по которой будет ясно, что и они тоже, как я, меченые.

– Он сделал тебе больно?

– Да.

Вольф поднимает руку и гладит меня по щеке. Его дыхание пахнет мятой. Ничто на свете не могло бы избавить меня от взгляда этих пустых, бесчувственных глаз. Никакое насилие со стороны Томаса не могло бы быть хуже этого холодного, почти нежного касания.

– Это хорошо, – улыбается он. – Хорошо.

Кэт всегда была ярым сторонником того, что для праздника не должно быть особенного повода. В субботу вечером она и Николас, обняв друг друга, стоят на пороге Визибла, торжественно улыбаясь. В руках у Кэт – три пузатые бутылки шампанского из отцовского погреба, по одной на каждого.

– Тут у вас прохладно, – замечает Николас, рассекая пальцем облачко пара, в который мгновенно превращалось его дыхание, стоило только слететь с губ.

– Знаю. Пришлось бы срубить пол-леса, чтобы протопить этот дом целиком.

Визибл полностью в нашем распоряжении. Михаэль уговорил Глэсс провести выходные у него – для нее, в правилах которой никогда не было задерживаться где-либо дольше чем на одну ночь и которая всегда приводила своих мужчин домой, вместо того чтобы оставаться у них, это в полной мере можно назвать первым разом. Что касается Михаэля, то тут мне только остается надеяться, что он хорошо представляет себе, с кем связался. Диана, прежде чем отправиться ночевать к Коре, простилась со мной насколько могла тепло. Уходя, она излучала такую расслабленность и доброту, что я еле удержался, чтобы не крикнуть ей вслед, что для купания в речке уже не совсем подходящая погодка.

Николас протягивает мне пакет.

– Что это?

– Свечи, – улыбается он и смахивает со лба прядь черных, как смоль, волос. – Ровно сто штук.

– Вау.

– Ну а где же бокалы из хрусталя? – раздается голос Кэт.

– Очень смешно.

Мы находим на кухне три пустые банки из-под горчицы и поднимаемся ко мне. Свечи теснятся на подоконнике, ютятся вдоль стен и вспыхивают небольшими островками на паркетном полу. Помимо прочего от них в комнате становится заметно теплее, и я – не без облегчения – могу забыть о необходимости вечно подкармливать строптивую, то и дело норовящую потухнуть печку. Тоскливый туманный ноябрь все быстрее движется к концу, и по ночам температура нередко падает ниже нуля. Утром первое, что я вижу, – это изморозь, буйно расцветшая на стеклах моего окна. Если верить новостям, вот-вот подуют первые ледяные ветра.

Когда все свечи наконец горят, Кэт, словно маленький ребенок, восторженно хлопает в ладоши. Мерцающее пламя отражается в окне, и комната похожа на неспокойное море дрожащих, трепетных огоньков. Николас оглядывается по сторонам, словно ища чего-то.

– Ты никогда не слушаешь музыку?

– Только радио – на кухне за завтраком.

– Надо было скрипку взять, – не выдерживает Кэт и смеется.

– Играешь на скрипке? – спрашивает Николас, и мне слышится уважение в его голосе. – Тогда ты наверняка знаешь первый скрипичный концерт Брамса, он…

Я сбегаю по ступеням на кухню, чтобы взять радио, и, не удосужившись включить свет, почти падаю, понадеявшись на то, что ориентироваться на громкие голоса сверху вполне достаточно. Если на мгновение остановиться, то без труда можно понять истинную причину этой спешки. Совершенно бесполезной спешки, потому что мысли все равно меня нагоняют.

Я ревную его к Кэт.

Отрицать это было бы бессмысленно. Мне не нравится та атмосфера доверия, которая возникает между ними, и лучшим доказательством того, что это не мои домыслы, было то, как они в обнимку нарисовались сегодня в дверях. Мне не нравится громкий разговор, доносящийся из моей комнаты, – не нравится просто из-за того, как легко они общаются друг с другом, как легко и непринужденно улыбаются. Слишком часто в последнее время я замечаю это, когда мы втроем. Чем сильнее я стараюсь прогнать такие мысли из головы, принять их за плод моего больного воображения, тем с большей силой они захлестывают меня вновь, стоит лишь переступить порог. Они сидят бок о бок на матрасе; Кэт что-то рассказывает о каком-то своем однокласснике – даже не сомневаюсь, что она снова рылась в делах на столе отца, – а он слушает ее, но не просто слушает – он смотрит на нее, наблюдает за тем, как она говорит, и на его губах проступает это еле заметное, столь знакомое мне выражение – смесь отстраненности, увлеченности и тонкой ноты превосходства в уголках рта. Интересно, рассказывала ли она ему, что скрывает его собственное личное дело.

– Радио, – с трудом сообщаю я. – Мне поискать какую-нибудь станцию с классической музыкой или…

– Воткнул – включил! – командует Кэт, и я не могу понять, что же в этой фразе ее так непомерно веселит, что приходится, корчась от смеха, кататься по матрасу.

Выстреливает первая пробка и бьет в потолок, из бутылки вырывается фонтан пены и пузырьков, звенят банки, стукаясь боками. Мои подозрения рассеиваются под натиском искрящейся пены. Одна бутылка уходит на то, чтобы выпить за ее отца, столь щедро, хоть и не по своей воле, обогатившего наш вечер запасами из собственного погребка, вторая – за нас, за жизнь и за того, кто изобрел эти крошечные, щекочущие нос пузырьки. На третьей я тону в чувстве счастья и странной немоты, сковывающей губы и медленно растекающейся по лицу, вниз по шее и по рукам, которые вдруг кажутся слишком далекими, чтобы за ними уследить.