Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

– Ты не можешь быть мисс Нэнси, мое сокровище, – попыталась пресечь ее вопросы Глэсс, но тщетно.

– Почему?

– Потому что для этого надо быть мужчиной.

– Тогда я хочу быть мужчиной.

– Диана, не глупи, мужчиной ты тоже стать не можешь.

– Почему?

– Слишком дорого, – отрезала Тереза и, корчась от смеха, повалилась на одеяло.

– Видишь, мой маленький бледнолицый друг, – прошептал мне на ухо Палейко, – все не так просто, как кажется. Единственный герой здесь – это ты.

Шатаясь, Кэт протягивает мне руки, белыми пятнами выступающие на фоне темных стен.

– Черт… Мне… Мне очень, очень жаль, Фил, прости.

Я не знаю, как относиться к тому, что его не стало. Палейко не разговаривал со мной уже много лет. Черт возьми, да на самом деле он никогда со мной не разговаривал – он вообще не умел разговаривать, он был просто игрушкой, но игрушкой не моей, а Терезы, и именно от этого мне так больно смотреть на рассеянные по полу осколки. После того как она подарила его мне – на время, прошептал во мне знакомый голос, она доверила меня тебе только на время, – она ни разу не справлялась о том, как он. Мне не придется ей даже рассказывать о том, что случилось, это лишь причинит ей ненужную боль. Своих детей, которым я мог бы передать его по наследству, у меня не будет никогда.

Она доверила меня тебе, а ты не следил за мной.

Время утекает сквозь пальцы. Из динамиков радио доносится какая-то смазливая мелодия. Я ползаю по паркету, щурясь от жара, поднимающегося от свечей, как из раскаленного горна, и ищу розовый камешек, что был у него во лбу, – тщетно, тщетно, тщетно. Наверное, он закатился в щель. Я прислоняюсь спиной к стене и сажусь рядом с Николасом, который все это время наблюдал за мной, не двигаясь с места, и выскребаю мелкие осколки, впившиеся мне в ладони. Кэт так и стоит с распростертыми руками.

– Эй, – Николас обнимает меня, притягивая к себе и прижимая мое лицо к своей груди. – Только не плачь, хорошо? Не надо плакать. Мы его снова склеим.

– О’кей.

– Я сейчас принесу совок и веник.

– О’кей.

– Мы соберем все-все осколки, даже самые маленькие.

– Все, не надо.

– И склеим его.

– М-м-м.

– Только не плачь.

– Идите сюда, – говорит Кэт и тянет нас за руки. – Идите.

Она поднимает нас с пола, кладет голову мне на плечо и обнимает его за бедра; мы медленно, сначала еще пошатываясь и боясь наступать, но потом все увереннее и увереннее качаемся в такт музыке, прижимаясь друг к другу. Я закрываю глаза и кружусь, кружусь; там, где соприкасаются наши тела, меня как будто обдает открытым огнем. Под моими ногами хрустят и еще больше дробятся осколки, сейчас мы перевернем какую-нибудь свечку, по полу польется воск, дом охватит огонь. Я чувствую губы на своих губах, на моей шее, я не знаю, чьи это нежные касания – Кэт, Николаса или их обоих.

Я просыпаюсь к часу пополудни с таким чувством, будто мой мозг превратился в пузырек воздуха внутри запаянной бутылки с водой, которую все время переворачивают туда-сюда, – выбравшись из постели, распахиваю окно и что есть силы вдыхаю ударивший мне в лицо холодный воздух. Мир по ту и по эту стороны реки окутан тонким, блестящим покрывалом льда.

Николас и Кэт ушли около трех часов ночи, хотя я предлагал им остаться – но оба отказались, а у меня уже не было сил их переубеждать. Посмотрев на серые алюминиевые корытца – все, что осталось от сотни свечей, – и на усеянный осколками пол – все, что осталось от Палейко, – я надеваю носки, спускаюсь в неуютную и холодную кухню и завариваю крепкий кофе. Кофе настолько горяч, что мгновенно обжигает мне язык и губы, но благодаря ему пузырь воздуха у меня в голове наконец находит себе более или менее стабильное место в окружающей жидкости. Даже не попытавшись затопить свою печку или разжечь дряхлый котел в ванной, звоню Терезе. Она рада меня слышать, она свободна весь день, потому что Паскаль еще предстоит закончить янтарные украшения к нынешнему открытию рождественского базара, и она, как я втайне надеюсь, пригласит меня пить кофе.

Кончину Палейко я ни словом не упоминаю и собираюсь пока хранить ее в тайне, но одного лишь звука ее голоса достаточно, чтобы моя нечистая совесть, до той поры прятавшаяся в ноющем затылке, сорвалась с цепи, как бешеная собака. Положив трубку, я сметаю осколки и высыпаю их в мусорное ведро. Не имеет смысла даже пытаться их склеить – их слишком много. Розовый камешек будто исчез бесследно. Как-нибудь потом я поищу его повнимательнее.

По воскресеньям автобусы ходят раз в два часа. Минут за тридцать до нужного времени я уже стою на остановке посреди рыночной площади, словно вымершей и замурованной в блестящие доспехи инея, и только время от времени мимо проезжают автомобили, что уж говорить о еще более редких пешеходах. В паре-тройке окон мерцают пестрые гирлянды, горят свечи, и я понимаю, что осталось ровно четыре недели до Рождества. Переминаюсь с ноги на ногу и потираю ладони, чтобы согреться. Надо будет спросить Терезу, нельзя ли принять у нее горячий душ, а еще лучше ванну. Даже солдаты на верхушке фонтана сжались под порывами ветра и выглядят так, будто едва удерживают в замерзших руках свои винтовки с примкнутыми штыками. Гендель неоднократно – в письмах в газеты, на заседаниях местной управы – пытался привлечь внимание к тому, что просвещенное общество не может позволить себе столь неподходящее напоминание об ужасах войны, как группу вооруженных, грозно смотрящих солдат, но, как и ожидалось, не был услышан. Наверное, крайне некомфортно, когда твои призывы каждый раз звучат одиноко, аки глас вопиющего в пустыне. Неизвестно, что привело такого человека, как он, в этот Богом забытый, печальный городишко на краю света – вероятно, чрезмерная тоска по миссионерскому служению.

В автобусе я закрываю глаза, убаюканный суховатым теплом, и погружаюсь в воспоминания о прошедшей ночи. Может быть, я неправ, что ревную Николаса к Кэт, – может, это и не ревность вовсе, а обыкновенная зависть: как не позавидовать тому, с какой откровенной прямотой она сходится с людьми, – я привык к этому, я люблю и уважаю ее за это, но этого так недостает мне самому.

Черт.

От остановки до дома Терезы – пять минут. Улица прекрасной старой застройки безлюдна и тиха, в окнах горит гораздо больше свечей, электрических и обычных, чем на площади. На лестничной площадке слышны знакомые праздничные мелодии, доносящиеся из-за какой-то двери. На мой звонок дверь открывает Паскаль – как обычно, насупленная, растрепанная и заспанная.

– Какие люди, и даже без охраны, – бормочет она, пропуская меня. – Входи.

Я вешаю пальто в шкаф и высматриваю в коридоре знакомый силуэт.

– А где Тереза?