Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

– Кто?

– Дамбо. Можно я залезу в твою кровать?

Я откинул одеяло и подвинулся. Девочка, которая знала про Дамбо больше, чем я, и чей папа был директором школы, быстро заняла освободившееся место и прижалась ко мне. Ее повязка щекотала мне лицо и пахла мазью и перекисью. Над левым ухом было уплотнение, и сквозь бинты можно было разглядеть черное пятно спекшейся крови.

– Больно? – сочувственно спросил я.

– Офигеть можно!

Глэсс, которая сама не стеснялась в выражениях, за такие слова лишила бы меня арахисового масла недели на две. Внезапно во мне вскипела злость. Моя собственная мать… нет, не обманула меня, но часть правды утаила. Самую важную часть. В моем случае ложь и умалчивание в принципе сводились к одному и тому же. Я никогда не смогу летать, как Дамбо. Никогда не прославлюсь и не стану звездой. В том, что медвежий бас доктора Айсберта точно так же вкрадчиво вешал на мои бедные уши лапшу, у меня не было ни малейшего сомнения. Я возненавидел его и принца в окровавленном тюрбане. Больно будет .

– Офигеть можно, – содрогнувшись, повторил я и испуганно дернул девочку за плечо.

– Тебя как зовут?

– Катя. А тебя?

– Фил.

– Если я захочу, я могу каждый день есть мороженое. Мое любимое – вишневое, а твое?

– Ванильное… А можно я надену твою ночную рубашку?

Мы вылезли из кровати и стащили с себя одежду. Раздетым я чувствовал себя неловко, в отличие от Кати, которая решительно помотала головой, когда я протянул ей свою пижамку.

– Обойдусь.

– Но мама говорит, что больница – рассадник бактерий.

– Чепуха.

Я был ниже ее ростом, и ночная рубашка доставала мне почти до щиколоток. Она была мягкой и приятно пахла; когда я натягивал ее на плечи, ткань заструилась по моему телу, как поток прохладной воды. Когда мы забрались обратно, Катя прижалась ко мне, голенькая и с головы до пят предоставленная во власть рассаднику бактерий, за исключением забинтованных ушей. Я обнял ее одной рукой, чтобы защитить от них, как мог. Пока я скользил пальцами по непривычно гладкой ткани цветастой ночнушки, Катя за считанные мгновения погрузилась в глубокий, ровный сон. «Америка!» – повторил я, закрывая глаза.

Вокруг таилась опасность. Мир сосредоточился на бессовестных врачах, поджидавших меня, как пауки в центре паутины, чтобы хладнокровно вонзить в меня свой скальпель. Вооруженные шприцами медсестры гонялись за беззащитными «ушастиками» по лабиринтам недр необъятных больниц, залитых призрачным светом. Полагаться было не на кого. Родные матери предавали здесь доверие собственных детей, лишаясь всякого уважения в их глазах. На будущее я дал себе слово остерегаться.

Но будущее никогда не наступает позднее, чем в следующую долю секунды. Услышав подозрительное ворчание, я открыл глаза и увидел перед собой сестру Марту, нависающую над моей кроватью как ангел мести. «Так и тянет сбежать! Все вы, ушастики, одинаковые, – сказала она, энергичными движениями оправляя накрахмаленную блузку. – Господь Бог не любит, когда мальчики и девочки лежат в одной кровати».

Господь Бог, подумал я, наверняка не боится операций по удалению излишков хрящевой ткани. Господь Бог, продолжал я с горечью, в конце концов, вообще был виноват в том, что я и еще две его такие же ушастые ошибки сейчас оказались заперты в оториноларингологическом отделении.

И уж тем более меня не удивило то, что Господу Богу не понравится моя ночная рубашка. Сестра Марта уже откинула одеяло и осторожно взяла Катю на руки, когда ее взгляд упал на меня, и она запнулась.

– Почему ты надел это, Пил?

– Мне страшно.

– Тебе не нужно бояться. Никто не сделает тебе больно.

– Сделает. Катя сказала.

– Сними ночную рубашку, Пил, и надень пижамку. Господь Бог…

– Нет!

До Господа Бога мне уже не было никакого дела. Я упрямо натянул одеяло до подбородка и в глубине души подготовился к тому, что сейчас разразится скандал.

Но ничего не произошло. Не знаю, что тогда смягчило сердце сестры Марты – ночная тишина или тепло лежащего у нее на руках «ушастика», – но, с укором покачав головой, она лишь еще раз взглянула на цветастую ночнушку и, развернувшись, вышла из комнаты.

Голенькое тельце Кати почти полностью утонуло в сильных руках сестры Марты, но, несмотря на хрупкость ее худосочной спины, несмотря на склоненную набок голову в повязке с ужасными пятнами запекшейся крови, Катя не производила впечатления беззащитной. Интересно, подумал я, перестану ли я тоже бояться больницы, если буду есть вишневое мороженое? Уставившись в темноту, я вновь провел пальцами по ночнушке.

Америка, Америка, Америка…

При полуденной жаре рыночная площадь с засиженным голубями памятником жертвам войны и вычурными домишками казалась вымершей. Ничто не двигалось, не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Каждый более или менее разумный человек пребывал либо дома, либо в бассейне.

Мы с Кэт занимаем столик в самом дальнем углу шумного, разноцветного кафе и заказываем гору ванильного и вишневого мороженого. Раз в несколько минут отворяется дверь, входят и выходят дети, звенят на прилавке отсчитываемые монеты, превращаясь в мороженое, которое начинает таять, едва коснувшись их потных ладошек.

– Кстати, папочка тут на днях рассказывал, что у нас в классе будет новенький, – голос Кэт вонзается в тишину, как нож в податливое масло. В понедельник – конец каникул. Школа мало-помалу вновь занимает наши умы.

– Новенький… Он из нашего города?

Кэт кивает.

– Второгодник?

– Нет, вылетел из интерната, – Кэт выуживает из своего бокала липкую проспиртованную вишню, прежде чем, многозначительно приподняв бровь, добавить: – Из мужского интерната.

– И что с того?

– Что с того? Как ты думаешь, почему они его выгнали? Наверняка он позволил себе что-то лишнее. – Ее белоснежные зубы беспощадно раскусывают вишню, из которой струится алый сок. – Тебе это не внушает никаких обнадеживающих мыслей?

– Можно подумать, внушает тебе.

– Ну, если ты о Томасе…

Томас на класс старше нас. Прошлой зимой Кэт на несколько недель позволила ему за собой приударить – ровно настолько, как заявила она мне, чтобы потерять невинность и понять, чего она совершенно точно не хочет от жизни. В частности, его в ней присутствия. Тем, что он до сих пор не может с этим смириться, Кэт гордится, аки знаменем, отнятым у врага в тяжелом бою, и, несмотря на то что еще тогда ему не раз было сказано, что мы всего лишь друзья, в глубине души он по-прежнему ревнует ее ко мне до потери рассудка.

– А если даже и о нем?

– Забудь об этом, – хихикнула она. – Или покажи мне такого парня, у которого не только с внешностью в порядке, но и коэффициент интеллекта не ниже 130 и в голове хоть иногда было бы что-то, кроме футбола, машин и огромных сисек.