Элизабет Говард - Смятение [litres]

«Дорогуша, как это утомительно для вас. Не печальтесь, возможно, он просто здесь объявится. О, об этом не тревожьтесь. Я на всякий случай двух свободных мужчин пригласила».

И вот теперь она сидит рядом с одним из них. Полковник Чессингтон-Блэр был пухленьким розовым толстячком, кому перевалило за шестьдесят. Он напоминал ей пробку, прыгающую по поверхности всякого разговора, говоря первое, что приходило другим в голову, так проворно и столького недоговаривая, что почти придавал своей болтовне вид оригинальных высказываний. Работал он, по его собственному выражению, в военном доме: представить его без формы было невозможно.

Когда дамы удалились и большинство из них направилось в спальню Гермионы, хозяйка взяла ее под руку и придержала от следования за остальными, сказав: «Вы были божественно милы со старым Поросеночком. Он, как я видела, просто обожал вас. – Потом посоветовала: – Не тревожьтесь об Эдварде. Должно быть, что-то случилось, и, я уверена, он пытался разыскать вас. Вы же знаете, как сейчас телефоны работают».

– Я не тревожусь.

– Почему вы не остаетесь здесь на ночь? Не так-то легко и, знаете ли, страшновато отыскивать такси в такое время.

Нет, ответила она, ей лучше поехать на квартиру. (Что такого могло бы «произойти»?)

Прекрасно было быть одетой в вечерний наряд, быть в Лондоне, быть на празднике, но всякий раз удовольствие от всего этого смазывалось таинственным отсутствием Эдварда, в ней поднималось раздражение и испуг. Что, если с ним случилось что-то ужасное? Она едва ли соображала, чего хочется меньше всего: чтобы он был повинен в том, что его здесь не было, или чтобы в том не было никакой его вины.

Есть между все еще совсем сном и уже пробуждением маленький волшебный промежуток времени, какой она стала замечать с тех пор, как они в Лондон переехали. У него нет определенной продолжительности, он всегда воспринимается мучительно кратким, поскольку начинает пропадать в тот миг, когда она осознает, что он настал. Иногда она думала, что это самый конец сна, ведь не только ее душа с мыслями, но и все тело становились невесомо легкими – своего рода безмятежная отрешенность, все еще хранящая радостный отклик на невесть что, уже таинственно ускользавшее в прошлое, растворявшееся в отдаленной памяти и тумане, пока не оказывалось либо забытым, либо вовсе неведомым. Сны могли быть такими, она знала. Они могли быть, как телеграммы, как самые запоминающиеся поэтические строчки – настолько наполнены частичкой истины, что на какой-то момент кажется, будто освещают все вокруг. Однако сны не всегда несут радостные послания, они доносят всякое, от волнения до кошмара, – она и это знала. Преследующий ее кошмар (всего раз рассказанный Клэри): она пытается поцеловать мамин лоб, а сама, как сквозь пустоту, тающим снегом уходит в подушку, – вселяет некий стойкий ужас, который не утрачивает силы, сколько бы раз ни повторялся. Зато этот промежуток больше вызывает ощущение, будто летит она в какой-то пронизанной солнечным светом стихии вниз, опускается на собственное свое тело, а потом, войдя в него, обнаруживает, что ее крылья исчезли. Она оказывалась обыкновенной Полли, лежавшей в постели на спине, в комнате на верхнем этаже отцовского дома в Лондоне. В комнате рядом – Клэри, крепко спящая, пока ее не потрясти хорошенько. В Хоум-Плейс она всегда была в одной комнате с Клэри, а иногда еще и с Луизой. У Клэри, по крайней мере, своя комната (их называют спальнями-гостиными), но для Полли жить в доме отца, с подвальной кухней тремя этажами ниже, было не то же самое, как если бы жить в их с Клэри квартире, как они всегда задумывали. Только когда пришло время решать и она выяснила, что папа всегда полагал, что они будут жить вместе, а он выяснил, что девушки намеревались найти себе собственное жилье, и она увидела, как сильно его огорчение, скрытое под внешне добродушным согласием, то поняла, что настаивать не сможет. « Ты можешь искать квартиру, – сказала она тогда Клэри, – но я просто не могу. В первый раз я увидела папу хоть как-то довольным или взволнованным чем-то с тех пор, как мама умерла. Ему так тошно быть одному дома без нее. Ты ведь понимаешь, да?» И Клэри, метнув в нее взгляд, в котором мешались разочарование, озлобление и любовь, тут же ответила: «А как же. Я и не мечтала о квартире, в какой не было бы тебя». На лице ее всегда отражались все ее чувства, как бы ни пыталась она сгладить это голосом.

И папа был мил во всем. В их полное распоряжение был отдан верхний этаж. «Комнаты там большие, так что можете устроить себе спальни-гостиные, – сказал он. – И у вас будет своя ванная комната, пониже на лестничной площадке. Я попрошу установить на последнем этаже телефонную розетку. Думаю, вам захочется созваниваться с подругами. И, если вы соберетесь устроить для них вечеринку, я всегда могу уйти. Вы должны просто сказать мне, что вам нужно в смысле мебели. Думаю, надо еще и комнаты покрасить. Вы должны выбрать цвета, которые вам обеим по вкусу». Он все говорил и говорил об этом, а когда Клэри спросила, можно ли ей привезти из дому все ее книги, он сказал, мол, разумеется, а когда увидел, какое их множество, то заказал для них книжные полки. Могло показаться, что он хочет, чтоб они жили тут вечно.

Мебель они собрали со всего дома. Тетя Рейч разрешила им взять гардины с Честер-террас, потому как те, что висели там, были такими легкими и ужасными, что не годились для затемнения.

Ныне, после каких-то трех месяцев, они уже вошли в колею. Пять дней в неделю ходили на Путманские секретарские курсы: четыре дня отправляясь туда на велосипедах, но по пятницам добирались на автобусе, потому что сразу после работы спешили попасть на поезд в Суссекс. Клэри хотелось оставаться в Лондоне на выходные, и иногда она оставалась, но Полли долг звал домой, повидать Уиллса. Тот не особо радовался, видя ее, но что-то подсказывало ей: если она станет придерживаться этого, то, может быть, он привыкнет. Она нравилась мальчику, если делала все, что он ни попросит, так что холодные дни она проводила, толкая его детский велосипед-самокат, помогая собирать безымянные сооружения из детских конструкторов и читая ему «Винни-Пуха». Уиллс сделался неутешным тираном, рвущимся заполучить все, что на самом деле ему и нужно не было, пользуясь несчетными исполненными капризами, как листьями для укрытия тайного тела своей утраты. Так, он настаивал, что будет носить один носок красный, а другой – синий, не ел картофельное пюре, пока не перекладывал его себе в кружку, засыпал свою постель еловыми шишками, у многих из которых имелись таинственные названия, устраивал жуткий грохот, просто открывая двери и хлопая ими со всей силы. Тетя Вилли учила его читать, но он соглашался делать это, только если она позволит ему быть в шляпе. Почти год прошел, но Полли знала, что он все еще тоскует по матери, хотя тетушки, похоже, считали, что мальчик одолевает горе. Так что уезжала она из-за него. И еще – из-за отца. Он обожал встречаться с ней на вокзале, покупать ей газету почитать (когда уезжала и Клэри, он всегда и ей покупал). Обычно он засыпал на полпути, а она сидела и учила свои стенографические знаки. Выходные всегда проходили однообразно. Их встречал Тонбридж, сообщавший обо всех мелких бедах, случившихся за неделю (порой они вместе делали ставки на то, кому на этот раз не повезет), потом они выслушивали несколько его мнений, высказанных в виде вопросов, о войне. В доме запахи – такие знакомые, когда она жила в нем, что она их не замечала, – горящих сырых поленьев в очаге, трубочного табака Брига, воска и долетающих порой паров готовящейся еды – когда Айлин металась взад-вперед через матерчатую дверь, накрывая в столовой ужин. Наверху запахи сменялись на лаванду, дегтярное мыло, ваксу для обуви, на запахи одежды, сохнущей возле камина детской, звуки же извещали о купании детей или о тех, кто пытался заставить их помыться. Полли отправлялась к себе в комнату переодеться к ужину во что-нибудь потеплее: больше уже к ужину они не переодевались, за исключением субботнего вечера, когда она всегда надевала свой бледно-зеленый парчовый домашний наряд, сшитый тетушками из гардинной ткани в прошлом году ей ко дню рождения. После ужина они слушали новости, а потом они с Клэри играли в карты, в «безик» и «гонку демона». Она всегда скучала по Клэри, если та оставалась в Лондоне, а больше, чем скучала, не могла не чувствовать зависти: Клэри ходила в кино с Арчи и иногда в театр, он и поесть ее водил. Помимо доставляемых удовольствий, она еще и проводила время наедине с Арчи, что в глазах Полли само по себе было удовольствием. Конечно, он иногда приезжал на выходные – и, можете быть уверены, тогда Клэри в Лондоне никогда не оставалась. Свелось все это к тому, что Полли ни единого вечера не провела вдвоем с Арчи, но ведь, постоянно напоминала она себе, у нее есть обязанности, а у Клэри их нет. Только все равно наваливалось застарелое, мелочное и надоедливое ощущение, что это несправедливо: конечно же, она уже знала, что ничего справедливого нет, только это ничуточки не мешало ей желать, чтоб было.