Наталья Галкина - Ошибки рыб

Как можно прощаться с садом, которого уже нет?

Хотя в некотором роде он еще есть, еще стоят его деревья, зелены его кусты и травы, полнолистны купы бывшей территории Обуховской больницы, лавры милосердия напротив Витебского вокзала, бывшей столько лет вотчиной Военно-медицинской академии. Сад простирался от Загородного до набережной Фонтанки, пройти можно было только через турникет, пропускная система, в зелени утопали корпуса разных клиник, осенью листва осыпала скамейки, то была закрытая зона, где сотрудники могли спокойно оставить играть под деревьями детей или внуков, уходя на свою кафедру, в свою клинику, в библиотеку, в лабораторию. Я помню не только весеннелетние газоны, золотые от одуванчиков, кружевные от цветущей сныти, но и оранжерею с розами, георгины, астры, замечательный был садовник, а розы! — как хороши, как свежи были, как Мятлев, помнится, заметил. И что же? продали обедневшие вооруженные силы свою лавру вместе с еще живым садом городу, с потрохами, так сказать, продали; городу? городским чиновникам? кому вчера досталась? кому перепадет завтра? никто не знает. Да покупатели богатые чаще всего не местные, что им эти уголки городские, которые и делают город прекрасным, узнаваемым, живым и жилым?

Вы еще не видели, что сделали с тополями Новой Голландии, воспетыми Базуновым? И не ходите смотреть, не советую. Странна судьба флоры в Санкт-Петербурге начала XXI века, словно на город налетела саранча. Для чего во дворах корчуют садовую сирень, сажая вместо нее елки? Зачем срубили серебристые ели у Русского музея? Говорят, чтобы вернуть городу облик XVIII века; но чтобы вернуть его, на самом-то деле надо город снести.

Прощайте, сиреневые, прощай, вишневый, отцвели уж давно.

Но пока бывший Обуховский сад жив, пока не перекрыт для нас кислород его листвы, мы его видим, а не помним, он помнит многое и многих, знаменитых и незнаменитых, замечательных врачей-бессребреников, давших Гиппократову клятву и до конца дней не отступавших от нее, как от присяги, помнит важные события и полные жизни мелочи ее.

Как гуляла, например, между розовых кустов маленькая внучка великого невропатолога, Лилечка Давиденкова, и подошел к ней нехороший мальчик, да и спрашивает:

— Хочешь, в морду дам?

На что Лилечка (музыка, французский, кудри, воспитание в традициях XIX века, сильно отличавшегося от нашего съехавшего с глузду двадцатого) вежливо отвечала:

— Спасибо, не хочу.

Зашла в гостях речь о ранних воспоминаниях, первых картинах мира.

Я помнила себя с трех лет: зелень, листва, дедушка в черном кителе держит меня на руках, кусты, аллея, мальчик из белого мрамора приложил к губам палец: тс-с-с… Дедушка говорит: «Qu’est-се que c’est?» Долгое время я думала, что мальчика-статую звали Кэскэсэ, но его звали Амур; как выяснилось, в тот послевоенный год семья наша ненадолго ездила в Пярну.

— Я помню мраморного Амура в парке Пярну, — сказала я.

— А я помню мост, — сказала Мария.

Это был железнодорожный скелетированный мост через корейскую реку Дай-да-ко. Голая конструкция, кружево из балок с заклепками, далеко внизу видна желтая вода. Они бежали по мосту, впереди восьмилетний брат с приятелем, четырехлетняя Маша за ними. А сзади шел поезд. Висящие в воздухе шпалы, по которым бежали дети, уже вибрировали и гремели, поезд приближался стремительно, настигая, но они успели выскочить на тот берег и скатиться по насыпи в сухую траву.

Когда я впервые открыла один из самых любимых своих романов, «Мост короля Людовика Святого» Торнтона Уайлдера, и прочла: «Любовь — это мост», я вспомнила рассказ Марии.

Она преподавала на третьем курсе филиала Института международных отношений, называвшие ее «англисткой» студенты время от времени (систематически, а не периодически) прямо-таки с ума ее сводили. Например, раздала она им текст, попросила посмотреть его и сказать, есть ли в нем слова непонятные, неизвестные вовсе. И услышала:

— Ну, «Уинстон» — это марка сигарет; а что такое «Черчилль»?

Ввели, эксперимента ради, на экзамене устные беседы, связанные с персоналиями, простенькие, не требовалось рассказывать подробную биографию Колумба, надо было только знать, в каком веке он жил, чем знаменит и т. д. И вот одна из будущих дипломаток вытаскивает билет с именем Джона Кеннеди и бойко произносит:

— John Kennedy was a president of the United States of America.

Далее следует пауза бесконечная, студентка смотрит в окно.

— Вы можете сказать о Джоне Кеннеди хоть что-нибудь, кроме того, что он был президентом США?

И девица быстро говорит (почему-то по-русски):

— Он был женат на дочери Онассиса.

В те поры ходил по городу анекдот про то, как встречаются в Лондоне двое и происходит между ними следующий диалог:

— Which watch?

— Seven twenty.

— How much watch!

— To whom how. А что, вы тоже МГИМО кончали?

Когда в компании в очередной раз рассказывали при ней этот анекдот, англистка впадала в глубокую печаль, чуть ли не со слезами на глазах сидела, шепча: «Вот именно, блин, МГИМО!»

Жизнь шелестит сухими букетами, неоплаченными квитанциями (свет, квартира, международные и междугородние телефонные разговоры), просроченными рецептами (маленькие чиновничье-рэкетирские игры в отсутствующие лекарства, хи-хи, скоро останется один аспирин, всё им и будем лечить, от кори до сифилиса), подметными рекламными листками, бюллетенями для голосования, чеками, ценниками, справками, анкетами, банковскими машинками, пересчитывающими краденые деньги, поредевшими газетами, осенней листвой, указами чиновничьей орды, гербарием октября.

В шелесте шелухи живу, насекомого усохшего футра, в легкой глухоте, на внутренний слух уповая, на внутренний голос, на глас беззвучный.

Помните балерину по фамилии Шелест? одну из великих балерин, мы еще их застали, привидения призрака розы, души исполненный полет , ныне подмененный элевацией .

Шелестят конверты писем с позабытыми адресами. Я, заметьте, не то что на Надеждинской, а на Шестилавочной обитала, возле дома унтер-офицера Яковлева, во флигеле; кто не знал, называл мою улицу улицей Маяковского.

Звук разворачиваемого подсушенного временем старого письма, завтрашней перелистываемой бурсаком страницы, охваченных легким ветром ильмов бульвара будущих свиданий, шепота слова celeste, польской мовы.

В шелесте живу, шченшчье мое!

Окна его припорошены пылью, он может располагаться где угодно: в начале Невского, на углу Подьяческой, в Коломне, в Свечном переулке, стоит взяться за ручку, дверь откроется, войти легко. Он всего-навсего игра, упражнение для развития воображения в гештальт-терапии. Можно, впрочем, и не входить. Нет необходимости.