Наталья Галкина - Ошибки рыб

На пути назад я не видела реки Урал, ее зеленая вода спряталась от меня.

За Москвой август стал репетировать Сентябрины, мы въехали в осень, хмурую, дождливую. Едва ступила я на ленинградский перрон, как почувствовала: пуст город, пуст, Студенникова в нем нет.

О его северной — длительной — командировке через день или два сказал мне Наумов.

Поскольку работу экспедиционной художницы мне зачли в качестве практики, в колхоз меня не отправили, мне снова предстояла пытка праздностью, свободным временем; долгий, незанятый занятиями сентябрь ждал меня, точно западня.

Дожди прекратились, стояло полное солнца, бездумного осоавиахимовского неба блистательное, чуть холодноватое питерское бабье лето. Никто не крутил мной напропалую, как в модной песенке, я пропадала напрасно.

Перед сном я мысленно репетировала встречу со Студенниковым, во сне мы с ним бродили по Фонтанке, я просыпалась, чтобы вообразить, что засыпаю на его плече, или чтобы написать несколько строк в бесконечном письме к нему (начала у письма, кажется, тоже не было): «Веришь ли, я словно нахожусь с тобой постоянно; если бы мы жили вместе, вряд ли твое настоящее присутствие было полнее воображаемого». Конечно же, как вся моя правда, это была ложь.

Я отнесла в Эрмитаж свои крокú, обмерные рисунки скелетов с находками в могильниках на розово-рыжей миллиметровке. Грача не застала, передала для него бумаги с запискою, узнав по случаю местное его прозвище — Бабник. «Да почему, почему? Само собой, дам он очаровывал в первую голову, да он всех очаровывал… Думаю, у него амуров было меньше, чем у многих…» — «А потому, что он каменных баб изучал и подробнейшую работу о них написал. Вы разве не из тувинской его экспедиции?» — «Не совсем, — отвечала я. — Ехала в Туву, попала в Хакасию…» За соседним столом обсуждали положение женщины в кочевых племенах, дескать, она наравне с мужиками скакала в седле, воевала, убивала («Девушка, — заметил один из собеседников, — не могла выйти замуж, пока не убьет врага. Так иные в старых девах и ходили: по кротости, слабодушию или телесной слабине да неповоротливости»), хоронили ее с почестями и не умертвляли после смерти мужа для компании. Стало быть, и диалог ожившей предо мной пары из страны-без-причин-и-следствий был ложью? Вранье оплетало меня сияющей осенней паутиной.

Напротив устрашающего Парка Победы, разбитого на месте служившего в блокаду крематорием кирпичного завода, сада на пепле и прахе с аллеями на костях, со ртутно сияющими фосфором близнечными прудами, прозванными местными жителями «Очками» (иные говорили: «Два очка»), на пустыре обнаружила я еще не уехавший цирк шапито, окруженный спальными вагончиками, маленьким цыганским городком бродячих артистов. Написав два этюда, я купила билет на цирковое представление.

Шарманщик, похожий на хозяина сурка с картины Ватто, дрессировщик белых собачек с зеленым говорящим попугаем на плече, велел попугаю вытащить из жестянки записочку «на счастье», а собачонке на задних лапках поднести эту цидульку мне вместе с бумажной гвоздикой. Все аплодировали. Я развернула записку, прочла: «Помни себя».

Его сменили двое гимнастов на роликах, он и она, она улыбалась сияющей улыбкой Дины Дурбин, неслись ее локоны, звенели ролики, сверкали блестки.

Потом появился иллюзионист, чье выступление, как все престидижинаторские номера, напоминало сон. Его сопровождала некая «Латерна Магика», витали в воздухе голуби, городские крыши, Исаакиевский собор возникал из ничего.

Вынул он напоследок из цилиндра маленького позлащенного божочка (даже личико измазано было бронзою) в золотых доспехах, сияли поталью складки, шлем, сапоги, лилипут-ребенок стоял у мага на ладони, маг поставил его на арену, крошка-идол, мини-божок войны едва доходил ему до середины голени; однако, подскочив, это существо из старой сказки воинственно стало потрясать золотым кукольным мечом, принимать позы разгневанного гладиатора, неудержимо бегать под музыку, сделав заключительный круг почета по бортику манежа.

Когда представление закончилось, я устремилась к дому Косоурова, идти было недалеко, я почти бежала, прокручивая про себя вранье торговца кошками (бывшее, надо думать, правдою): каждый раз, перемещаясь во времени, возвращаешься в другую ветку древа событий! Он искушал меня, — и я поддалась искушению.

Косоуров открыл мне дверь, тихий, мрачный, в черном свитере. В глубине квартиры его семейство переговаривалось у телевизора.

— Пожалуйста… прошу вас… мне очень нужно… пустите меня в ваш «лифт»… я никуда не удеру, я хочу попасть в завтра… в другое завтра…

— Инна, ведь это не игрушка.

Я расплакалась.

Он нахмурился.

— У меня вообще-то для вас письмо, но я не заставала вас по телефону, оно у меня дома.

— Мы были под Лугой. От кого письмо?

— От сибирского курьера.

— Он сам вам его отдал для меня?

— Он погиб. Я нашла конверт в его книге случайно. Это не все. Я была… в вашей «стране счастья»… В стране без причин и следствий. Там очень страшно.

— Где вы ее нашли, страну счастья?

— В могиле. В могильнике трехтысячелетней давности. В раскопе. Я потом расскажу.

— Ладно, — сказал он. — Идемте.

В «лифте» — руки ходили ходуном — я набрала завтрашнее число. Стоп-кадр, легкий звон в ушах. Ничего. Я помедлила, открыла дверь в коридор. Косоуров, ждавший меня, проводил меня на лестницу, на сей раз был он не в черном свитере, а в белой рубашке, приложил палец к губам: тс-с-с…; я ушла молча. У кого-то из соседей по радио куранты били двенадцать, грянул гимн. Улицы были пустынны, цвет фонарей поменялся, стал желтее, последний троллейбус привычно домчал меня до перекрестка с Благодатной, я порысила домой, на минуту помедлив у старой узкоколейки, где прошлой зимой стояли мы со Студенниковым. Дома все спали, кроме кота; я уснула, едва голова коснулась подушки.

Вода поднималась, наступала, подневольная гневная вода превращала в дно сушу. Исчезал на глазах бинарный остров, отделявший наш ерик от Енисея, вот пропал домишко бакенщика (знаменитого тем, что в дни настающего по сюжету осложненной путями сообщения торговли сухого закона останавливал он пароходы на Енисее, подлетал к ним на утлой, ушлой, задирающей нос моторке своей и покупал водку не у пассажиров, так у команды), зыбь поднялась над кронами дерев, вот заплескалось у нашего брошенного впопыхах лагеря, лизнуло набегающей волной дорогу. Я карабкалась по склону горы. В пещере стучала пишущая машинка, голос Грача диктовал невидимой машинистке: «Терзание хищником породы кошачьих травоядного копытного животного, — та-та-та-та-та-та, джик —…право на жестокость… — та-та-та-та-та-та-та, джик, после стука отъехавшей каретки я была уже под пещерой; он продолжал диктовать: — Погребения… повторяли размещение реальных людей в реальных жилищах… Рассматривая проблему аналогичности смерти и сна, великий русский ученый Мечников приводит соображения ряда исследователей, сводящиеся к тому, что сон является следствием самоотравления организма либо в связи с накоплением в мозгу продуктов истощения, уносимых кровью во время сна, либо в связи с накоплением в организме кислоты, или щелочи, или ядовитых веществ. „Аналогия между сном и естественной смертью, — указывает Мечников, — позволяет предположить, что последняя настает также вследствие самоотравления. Оно гораздо глубже и серьезнее того, которое вызывает сон…“ Погребения скифских времен отражают комплекс представлений, получивших в этнографии наименование идеи „живого мертвеца“, то есть живого трупа…»