Наталья Галкина - Ошибки рыб

Одна из известнейших его скульптур называлась «Под покрывалом» или «Складки». Это была даже не одна скульптура, а целая их серия под таким общим названием, скульптурная как бы группа, все разные, ни лиц, ни фигур не видно; тем не менее одни из них выглядели мрачными и страшными, другие — умиротворенными, третьи напоминали привидения, четвертые походили на тихих беременных и так далее. Нас эта группа прямо-таки поставила в тупик. То есть мы натурально оказались в тупике виртуальном. Пока не вспомнили о складках у иконописцев, у художников Ренессанса, об идее складок как покрова, как одеяния души и средства сокрытия плоти. Или откровения. Его, видать, тоже занимало Возрождение.

Мы потом и запись соответствующую в его дневниках прочли: «Все эти люди типа Сандро Боттичелли представляют собой нечто среднее между Нарциссом и Пигмалионом соревнуются со Спинозовской Природою я точно знаю что он чувствует когда плечо Венус выписывает и представляет ее себе натюрлих цвет ее кожи кожу на ощупь тень под лопаткой а пишет между прочим анфас запах волос лимоном пахнут волосы лимоном!» Иногда он отрицал знаки препинания.

В каждой реконструкции должен быть ключ, ключевой момент, позволяющий взломать шифр; но фигуры под покрывалами, под покровом нарочитой тайны, были выбраны нами, возможно, не очень удачно; мы не получили ответа на наши вопросы. Нам даже померещилось, что это он нас тестирует, а не мы его. Похоже, мы столкнулись с одним из основных неудобств общения с художником: он суггеренд и суггестер одновременно, он бинарен изначально, он протей по сути своей.

Но из того, что его неведомо что таящие (хотя мы почти угадывали что, как все зрители другие) под складками фигуры отличались по фактуре и текстуре в зависимости от эмоционального заряда, да кое-где он их еще и подкрашивал самым странным и нелепым образом, мы сделали вывод, что ему были свойственны синестезии вроде цветного слуха или тактильного зрения, присущие первобытным людям, детям и некоторым психопатам, аутистам, например.

Мы совершили попытку протестировать его и по внутренней речи (включающей, как известно, внутреннее программирование, эгоцентрический монолог), то бишь по записям в дневниках, блокнотах, еженедельниках и записных книжках.

Но записные книжки его нас тоже смутили: хаотичностью, невнятностью, пестротой, то ли начинал он писать прозу, то ли делал выписки из прочитанного, встречались нам незакавыченная цитата и бормотание в кавычках: «Эмили, говорю тебе, Эмили, мира не исправить, он неисправим, Эми, и я неисправим, как мир, подобен ему, Эми, что с нами поделать?! прими, как есть!» И через три страницы опять, после телефонных номеров, адресов электронной почты, грошовых денежных посчетов: «Эмили, и ты до сих пор хочешь исправить мир либо меня? это одно и то же, глупое ты существо. Оставь, забудь, прекрати, думай о чем-нибудь другом, вяжи хотя бы, научись шить бисером или вышивать гладью. Молись, наконец. Эми, Эми, я устал». Нашлась и общая тетрадка с началом эссе, ничего не прояснившим.

Бесконечные рисунки, редкие лакуны текстов. Портреты одной модели. С годами стиралась резкость черт, смягчался взгляд, воздух обтягивал скулы, растворял контуры. «Сосуды скудельны, — писал он на полях рисунка, — и скудна наша пища духовная, да и телесная тоже».

Нарисованные им бутылки походили то на девушек, то на старушек, а рюмки всегда были как дети.

— Любил ли он выпить? — спрашивали мы вслух.

Это напоминало его записи.

Сначала он обращался к Эмили, потом к Этери; может, ему просто нравилось «э оборотное»? Или то были некие парамнезические образы?

Все цветы на его картинах выплывали из мглы, ох уж эти букеты на темном фоне: следы снов? детских страхов? космогонического ужаса перед ночью? перед тьмой? Вечностью? смертью? Мы тонули в предполагаемых его персервациях, а цветы-то были прелегкомысленные: розовые, алые, золотые.

Вторник . ОПРОСНИК.

Опросник, на который приходится опираться реконструкторам, сильно отличается от обычного (тем же, чем и тест, понятное дело). Наши анкеты условны, наши шкалы эфемерны, мы переводим в баллы и графики неточность за неточностью, а потому графики с баллами превращаются в абстракцию, опереться на нее трудно. Именно опросник несет в себе тот заряд фантазии, на коем подрываемся мы позже, как на минном поле, вместо облаков пыли ввергая в окрестные ландшафты за призраком призрак.

Частично материал для нашего опросника мы почерпнули из результатов тестирования, хотя большая их часть носила негативный характер, а точнее, нулевой. Подгоняемые недостатком информации, обзаведясь ключами, вторглись мы в обещанный нам, уже знакомый заочно «теплый дом».

Знаете ли вы, дорогие, что оптимально проводить реконструкцию в период сорока дней после смерти реконструируемого?

Почему мы и любили наличие «теплого дома», недавно покинутого, хранящего не только отпечатки пальцев хозяина, но и его привычки, повадки, заскоки, то есть, отпечатки личности, иногда настолько красноречивые, что без них и опросника-то приличного даже нам было бы не составить.

Над его старинным бюро (мелкие ящики полны писем, верх уставлен игрушками для взрослых — статуэтками, подсвечниками, склянками, безделушками) висела огромная фотография девочки, сидевшей в неведомом пространстве босиком, в ситцевом платье, в платочке, девочки большеглазой, печальной, серьезной, пугающей стороннего наблюдателя удивительным выражением знания своей — и нашей общей — будущей жизни. Думаем, это дитя и то, что из него вышло, могло бы стать сущей находкой для специалиста, так запечатлено было грядущее на детской мордашке, так предопределено, — вот бы психоаналитик развернулся, какой там бихевиористский подход, какая гуманитарная психология. Никто из нас не мог разобрать, что у девочки в руках; надо думать, то был непомерно увеличенный доцифровой маленький любительский снимок; чей? кем приходилась В. девочка? дочерью либо сестрой? матерью? подружкой детских игр? утерянной возлюбленной? может, то был просто понравившийся образ, вырезанная наудачу из репродукций фотовыставки картинка? Алиса, вернувшаяся из Страны чудес? Она не напоминала нимфетку, а В. не напоминал педофила.

Рядом с девочкой красовался горный массив — справа; слева щерился в прыжке лев. Короче говоря, за изображения, развешанные напротив любимого кресла, он у нас резко вырвался вперед и по шкале тревожности, и по шкале подавленных влечений, и по шкале сензитивности.

А общий подбор предметов, формирование подчеркнуто индивидуальной полиассоциативной среды говорили о постоянном навязчивом адаптационном синдроме. Похоже, то было художническое свойство борьбы и вражды с окружением, социально подавляющим и чуждым, выражающееся в ярких и своеобычных защитных реакциях. Вот где все делалось для сохранения гомеостаза! и мы не уверены, что сознательно.