Александр Семёнов - Редкие девушки Крыма

Она не была ничьей копией, но всё-таки… черты Маши, Таниной двоюродной сестры, различались в ней больше остальных, а маленькие босые ноги, видимо, достались от Светланы, моей соседки с пятого этажа. Я попытался вернуться и переиграть всю историю с правильной героиней, но воображение не стерпело такого насилия над собой, взбунтовалось и замолкло.

И сразу появился вопрос: а зачем я всё это пишу? Когда говорило воображение, такие мелочи меня не занимали, я был как Портос: дерусь, потому что дерусь. Каждое написанное предложение само по себе являлось целью. А теперь задумался, что буду делать с написанным? Не посылать же в журнал? Рано ещё…

Так ничего и не решив, закрыл тетрадь и вернулся к воспоминаниям о Чехове.

Сегодня тоже обратился к ним, дочитал заметки Лидии Авиловой – и навсегда принял её сторону в заочном споре, кого же по-настоящему любил Чехов: Авилову или всё-таки Лику Мизинову, – затем вернулся к главе, написанной Буниным. Она была для меня словно намагничена, я не мог понять отчего: такие же буквы, слова, никаких изысков, наоборот всё довольно строго и без прикрас, а впечатление – особенное, иное. Эти страницы два года назад стали моей первой встречей с Буниным, я не знал тогда ни «Жизни Арсеньева» – название слышал, но соотносил его с автором «Дерсу Узала», – ни «Тёмных аллей», «Тени птицы», тем более стихотворений, и до «Господина из Сан-Франциско» мы в школе ещё не добрались…

Были здесь утешительные для меня строки:

Один писатель жаловался: «До слез стыдно, как слабо, плохо начал я писать!»

– Ах, что вы, что вы! – воскликнул он. – Это же чудесно – плохо начать! Поймите же, что, если у начинающего писателя сразу выходит все честь честью, ему крышка, пиши пропало!

И горячо стал доказывать, что рано и быстро созревают только люди способные, то есть не оригинальные, таланта, в сущности, лишенные, потому что способность равняется уменью приспособляться и «живет она легко», а талант мучится, ища проявления себя.

Но сейчас мне открылись другие:

Говоря о нем, даже талантливые люди порой берут неверный тон. Например, Елпатьевский: «Я встречал у Чехова людей добрых и мягких, нетребовательных и неповелительных, и его влекло к таким людям. Его всегда влекли к себе тихие долины с их мглой, туманными мечтами и тихими слезами…» Короленко характеризует его талант такими жалкими словами, как «простота и задушевность», приписывает ему «печаль о призраках». Одна из самых лучших статей о нем принадлежит Шестову, который называет его беспощаднейшим талантом.

Моим любимым рассказом Чехова был и до сих пор остаётся «Дом с мезонином». Время от времени увлекаюсь другими, думаю, что они лучше, но неизменно возвращаюсь в этот дом. Я уже тогда чувствовал, что он гораздо сложнее школьной схемы, которую нам преподносят: мечтательный художник, поэтически беспомощная Женя-Мисюсь, приземлённая Лида из вредности губит чужое счастье в промежутке между земскими выборами и диктовкой о вороне с кусочком сыра… Это было бы просто, как песня о соколе. Я не сомневался, что на самом деле художник влюблён в обеих, в Женю и Лиду разом. Он и впервые увидел их вместе, и, думая об одной, всякий раз перелетает мыслями на другую, они для него – словно два отражения несуществующей совершенной девушки. И он нравится обеим – оттого-то Лида дерзит ему и не может остановиться. Вот, например, Марина ко мне равнодушна и остановилась легко, а Лида не может и злится, в первую очередь, на себя. А художник ни разу о ней плохо не подумал, даже сгоряча не обозвал каким-нибудь сухарём, и дело тут не в одном лишь воспитании… Конечно, он выбрал Женю, доверчивую и по-детски расположенную к нему, но возможно ли это – разделить идеальную девушку пополам и быть счастливым с одной половиной? Не взвоешь ли от тоски по другой, недоступной? И, может быть, Лида, так властно ломающая чужие судьбы, на самом-то деле всё понимает и уберегает всех от куда больших разочарований?.. Неоднозначно, как сама жизнь, и правда беспощадно.

Вот бы и мне написать что-нибудь такое, чтобы меня назвали беспощаднейшим талантом! Но что? Я, наверное, впервые так ясно понял, что сказать мне пока нечего, и даже приуныл. Но пришёл в себя довольно быстро: сейчас нечего, но ведь рано или поздно будет что? Несомненно будет, и, пока это время не пришло, надо тренироваться, чтобы встретить его в полной готовности. Надо писать о том, что знаю, – а я ведь что-то уже знаю? Ну хоть что-нибудь?..

Сначала я подумал о том, что не люблю и чего в моём произведении не будет. Не люблю целенаправленные сюжеты, когда всё действие подчинено единственной задаче: найти убийцу, клад, поссорить одну парочку, помирить другую, спасти человечество, объяснить, почему мы все так живём. Такие истории, на мой взгляд, слишком явно сфабрикованы, подобны кроссвордам. Есть, конечно, исключения: «Эра милосердия», похождения великого комбинатора, где ловят и ищут, но этим далеко не ограничиваются. Но я ничего равноценного пока не напишу. И вообще, может быть, так получится один раз в жизни.

Что ещё не люблю? Закрученные интриги, нагромождения страстей, откровенные попытки развлечь и удержать внимание. Такие книги похожи на раскрашенные погремушки, которыми авторы трясут перед носом читателя-младенца. Не люблю случайно перехваченные письма и подслушанные разговоры, из которых узнаётся что-то важное. Не люблю безупречных героев с модными причёсками и лысых злодеев, равно как и наоборот. Не люблю назидания с моралью. Недолюбливаю роковых неотразимых красавиц. И просто ненавижу, не переношу на каком-то органическом уровне «говорящие» имена. Не наш человек – непременно какой-нибудь Чужанин, хороший парень – Жаркий… Или может ли хоть кто-то приличный носить фамилию Грацианский? Вмиг узнаешь негодяя с вражеским душком, лощёного и самодовольного. Интерес к книге убит на три четверти, как линкор на клетчатой бумаге, и следующий столь же очевидный персонаж отправляет его ко дну.

Страшилки, ужастики? Слово «триллер», замечу в скобках, было не в большом ходу. Чуть раньше, вероятно, они могли бы быть интересны, но я уже читал опубликованные фрагменты дневника Анны Гуреевой, долго читал, по абзацу в день, больше было не выдержать, и после этой невыдуманной повести все потуги напугать расставленными в определённом порядке буквами имели в моих глазах очень жалкий вид.

Фантастика? После Ефремова, Стругацких, Гаррисона?..

Но всё же были произведения, придраться к которым я не мог и в то же время не испытывал перед ними страха. В них во всех мне виделось нечто общее. Трилогия Льва Толстого, «Капитанская дочка» и повести Белкина, «Степь», те же «Романтики», выученные почти наизусть. Дворовые рассказы Юрия Нагибина, чьих героев – Лайму, Ивана, Вовку Ковбоя, непобедимого Арсенова и других – недавно видел глазами рассказчика, восторженного младшего соседа, а теперь мог бы стать их приятелем. «Смок Беллью», конечно: преодоление всего на свете, авантюризм и невозможное в нашей стране – а, может быть, дело и не в стране? – едва ли возможное в наше время чувство, что ты полный хозяин себе и своему золотому песку…