Александр Семёнов - Редкие девушки Крыма

«…прошусь остаться с тобой», – мысленно договорил я. Честное слово, была минута, когда не знал, как бы к этому отнёсся. Хотя мне тоже никто не разрешит.

– Не думаю.

– Просто не люблю обманывать, не хочу уезжать с неправдой. Ты будешь писать?

– Буду.

– Я тоже, обязательно.

И вновь заплакала. Я стал целовать её шею и, подняв футболку и лифчик, – грудь, маленькую, меньше Таниной, такую накроет не то что моя рука, даже лапка Оли Виеру… Лена сжимала мой затылок, лохматила волосы, вздрагивала, прерывисто дышала. Соски, по цвету почти не отличимые от тела, формой напоминали верхушки очень крупных, круглых виноградин. Всё тело было мягче, нежнее Таниного, но умело и напрягаться, и твердеть. Ладонь скользила по ногам, обтянутым тонкими шерстяными рейтузами, замирала под самый конец пути, отступала и вновь начинала подъём… Кажется, я упустил мгновение для последнего шага; в какой-то миг, не уловленный мною, Лена почти перестала отзываться на прикосновения и постепенно затихла.

– Мне пора, Саш… спасибо. Надо ещё к Ольге зайти, она ничего не знает.

К той самой Ольге, которая сегодня на перемене не выпускала Лену из-за парты, и Лена, приподнимаясь и падая обратно на стул, со смехом умоляла: «О-оля!.. Ну О-оля, перестань…» – и я был бы не против на несколько минут оказаться Олей, понять, зачем она так делает и что чувствует. Если, конечно, это можно понять.

– Давай всё-таки чаю напоследок? – предложил я.

– С лимоном? – улыбнулась Лена.

– Со сливовым вареньем.

– Тогда давай…

Мы отыграли декабрьские концерты, встретили Новый год. Лишённый своей компании, в кои веки раз я просидел новогоднюю ночь дома, выслушал обращение к народу свеженького нобелеата, отведал селёдки под шубой, оливье, посмотрел «Голубой огонёк». И третьего числа вместе с мамой улетел в Питер.

С Таней всё обговорили заранее. В назначенный час я ждал её между башнями дома Розенштейна. Опоздав минут на двадцать, она кометой вылетела из-за угла. Вязаная шапочка, куртка, джинсы, рюкзак за спиной и сияющие даже в потёмках серые глаза, единственные в мире, сказочно удлинённые… Я рванулся навстречу: хоть на несколько шагов сократить ожидание. Таня, секунду помедлив, как когда-то – в воду с моих же плеч, кинулась мне на шею.

– Рада тебя видеть, Сашка!.. Прости, никак было раньше не освободиться, – прошептала она, когда мы смогли говорить. Я смог даже настолько, чтобы продекламировать Сашу Чёрного:

Таня подхватила:

И, сняв перчатку, сунула пальцы мне за шиворот. Горячие, как всегда, но я потешно съёжился и застучал зубами. Таня рассмеялась на всю площадь Льва Толстого. Я продолжал:

– Ой, Саня, ты не представляешь, как мне ещё далеко и до студента, и до птичек-венеричек… и шизофреничек. Пока – только отдельные косточки…

Это да, латинские названия косточек она перечисляла в письмах: так, мол, лучше запоминаются.

– …может, они когда-то и были студентом, но очень-очень давно.

– Или ты на каблуках, или выросла? – спросил я, внимательнее поглядев.

– Странно, что заметил, сам-то вырос больше.

– На два сантиметра. Метр семьдесят восемь.

– Я на один, метр шестьдесят восемь. Но ты ещё, наверное, вытянешься, а я – всё, теперь только в ширину.

– Не надо в ширину.

– Ага, девчонки хотят по мне изучать анатомию, а ты: не на-адо!..

– Завидуют.

– Чему? У нас такие лапочки есть, и стройные, и гладенькие, если бы ты видел, но нет, не покажу.

– Главное, чтобы мальчишки не хотели по тебе изучать анатомию и природоведение.

– Тоже мне Отелло! – фыркнула Таня, и мы, взявшись за руки, наконец-то тронулись.

– До утра, хорошо, Тань?

– Конечно, – просто сказала она и через несколько шагов добавила: – Не сочти за наглость, я бы и не хотела на ночь глядя ехать от тебя на «Пионерскую»… Ха, помнишь когда-то: метро, метро, хочу в метро!.. Вот так всё меняется.

И продолжала:

– Я приготовилась завтра ехать на пары, но это будет рано. В шесть сорок пять подъём, в семь сорок пять – на выход, труба зовёт.

В голове у меня, как испорченная пластинка, завертелись строки:

отчего-то на мотив заставки «Полевой почты „Юности“». Одёрнул себя: не накаркай, передача – для солдат.

– Провожу тебя? Хотя бы до «Петроградской».

– Бедный Сашка… Даже на каникулах не дают выспаться.

– Сон для слабаков, я бы рядом с тобой вообще не спал.

– Не-е, на своих каникулах буду вставать не раньше двенадцати. Такие у меня сейчас мечты.

В вестибюле метро Таня сняла шапку.

– Это и есть сюрприз, верно? – спросил я.

Открытый лоб, ни следа прежней чёлки, от этого всё лицо – серьёзнее и строже, но ещё осталось былое сходство с Франсуазой.

– Нравится?

– Ужасно нравится. Непривычно.

– Догадайся, кто сделал? Лерка, представляешь!

– Она ещё и парикмахер?

– Любитель, ужасно талантливый. Звала моделью на конкурс парикмахерского искусства, я бы пошла, но время, время, кто же мне его родит. Сама не умею…

Наконец добрались домой. В гостиной теперь остановилась мама, а мы – в той комнате, которую год назад я называл Таниной. Уже никому не приходило в голову что-то изображать, одним – притворяться друзьями, другим – делать вид, что верят. Таню встретили с радостью и не мучили долгими разговорами. «Совсем взрослая стала», – заметила мама. «Говорят, взрослым становишься, когда нравятся оливки, а мне всегда нравились, так что даже не знаю…» Чуть позже я с торжественным видом открыл обещанную в письме высокую греческую банку, продев кончик мизинца в жестяное кольцо. Таня разобрала увесистый пакет гостинцев от Виктории Александровны, особенно хороши оказались домашние песочные коврижки. Я попробовал только одну. «Угощу подруг завтра, – сказала Таня, – моей соседке по комнате перед Новым Годом привозили мёд с собственной пасеки, вообще не такой, как в магазине. Пили с ним чай, представляешь как здорово?..» – и, прикрыв ладонью рот, зевнула. Она бодрилась, но ближе к ночи в одно мгновение словно выключилась. Лёжа в постели, совсем раздетая, ещё листала здоровенный анатомический кирпич, таким и правда можно покалечить, а я закончил массаж её спины – как волшебно сужается к талии, гладил бы и гладил! – и разогревал ноги, готовясь взяться за них крепче.

Удивительно, я совсем не чувствовал уколов совести. Если помнил о Лене, о прощании с ней, – то отстранённо, будто видел нас обоих в кино, и ни её письмо, полученное в конце декабря, ни моё, отправленное на следующий день, ничего не меняли.