Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Галинин тоже думал и вынужден был признать, что Ветлугин пользуется в селе уважением, что оно — результат его труда, его отношения к людям. Он был так погружен в свои мысли, что чуть не столкнулся с Квашниным. После кончины своей возлюбленной этот человек ни разу не был в церкви. Во время богослужения Галинин вспоминал полные надежды глаза и костлявые пальцы с прилипшим к ним воском. И вот теперь представился случай потолковать с прихожанином, пристыдить его за то, что тот пренебрегает своими обязанностями. Галинин машинально отметил, что в глазах Квашнина нет прежнего выражения, что они стали совсем другие. Прежде чем начать разговор, он хотел благословить его, но Квашнин, дернувшись всем телом, твердо сказал:

— Не надо!

— Почему, сын мой? — удивленно и обескураженно спросил Галинин.

Из груди Квашнина вырвался не то хрип, не то смех, губы побелели.

— Я вам не сын, а вы не отец мне! Да и какой вы отец, когда я на целых десять лет старше вас?

Галинин ответил, что это пасторское обращение к верующим, что он вправе назвать сыном любого прихожанина, даже старика.

Квашнин рассмеялся — зло, с вызовом.

— Нехорошо, нехорошо, — с мягким укором сказал Галинин, подавляя намерение снова назвать этого человека сыном.

— Действительно, нехорошо, — согласился Квашнин, жадно хватанув исказившимся ртом воздух. — Нехорошо лгать, обманывать людей, нехорошо внушать им то, чего не было, нет и никогда не будет!

— Я что-то не совсем понимаю вас, — пробормотал Галинин.

— Прекрасно понимаете! — возразил Квашнин. Его взгляд выражал нетерпение, на чуть выступавших скулах появился слабый румянец. — Я ведь верил, пусть недолго, но верил. Теперь даже страшно вспомнить, какими словами просил я вашего бога продлить Людочке жизнь. Нет, не даровать, а только продлить. Она была единственной отрадой в моей жизни. Поймите, единственной! Ради нее я поверил, ради нее жил, молил бога отвести от нее болезнь. Если бог всемогущ, как постоянно твердите вы и такие, как вы, то почему он не внял моим молитвам? Ведь бог должен был видеть, как живу и страдаю я.

Галинин хотел сказать, что осуждать бога — большой грех, но Квашнин опередил его:

— Наперед знаю, что ответите, к чему будете призывать. — Изменив голос, он прогнусавил: — «Все во власти божьей, Христос страдал, и нам велел страдать…» Не хочу этого! Не хочу даже думать о боге. А тех, кто еще думает о нем, кто чего-то ждет от него, жалею всем сердцем. Не могу простить себе, что столько зряшных часов провел в бесполезных молитвах. Лучше бы около Людочки находился — это бы осталось в памяти. Вы обманщик, гражданин поп, и все, что вы делаете в церкви, — обман! Уезжайте из нашего села, не мешайте людям жить так, как они должны жить. Слабых вроде меня еще много, и вы беззастенчиво пользуетесь этим.

В глазах Квашнина появилось презрение, рот был по-прежнему перекошен.

Галинин вдруг отчетливо понял, что может сказать этому человеку лишь те слова утешения, которые он много раз говорил раньше. Было очевидно, что Квашнин не нуждается в его утешении и, наверное, никогда не будет нуждаться в нем. Возникла мысль, что он никому не принес пользы, что его жизнь в этом селе серенькая, бесполезная.

Вечером Рассоха заявила мужу:

— Видать, помрет наша матушка.

Тимофей Тимофеевич — в расстегнутой рубахе, расстегнутых портках — мучительно соображал, где бы раздобыть денег. Ему уже давно не хватало четвертинки, душа требовала вина. Иногда приваливало счастье — подносили приятели или удавалось выпить на поминках, крестинах, свадьбах. Можно было сбегать в магазин и выклянчить водку в долг, но полной уверенности, что продавщица «войдет в положение», не было, а топать через все село просто так не хотелось.

Его раздумья прервала Рассоха.

— Оглох?

— Чего?

— «Чего, чего»… Наша матушка, говорю, помрет, наверное.

— A-а… — равнодушно обронил Тимофей Тимофеевич и сразу же подумал, что на поминках он сможет выпить столько, сколько влезет.

Он представил себе жену попа мертвой, мысленно увидел большие поминки. Тотчас же ему стало стыдно, и Тимофей Тимофеевич помотал головой, стряхивая нехорошие мысли.

— Мотри, отвалится, — сказала Рассоха.

Уловив в голосе жены игривые нотки, Тимофей Тимофеевич вкрадчиво попросил тридцаточку.

— Вона чего понадобилось! — возмущенно откликнулась Рассоха. — Лучше бы снег от избы отгреб. Попадет вода в подпол — вся картоха помокнет.

— Колька придет и покидает.

Рассоха бухнула на стол чугун.

— Хватит на Коляню всю домашнюю работу наваливать! Он каждый день помогает, а ты, будто немощный, сиднем сидишь.

— Устаю.

— Все устают. Я как белка в колесе кручусь.

— Пореже бы в поповский дом бегала. За прислугу стала. Хоть бы платили, а то ведь все задарма.

— Типун тебе на язык! Наш батюшка хуже дитяти, а жена хворая. Сам господь повелевает помочь им. — Рассоха уже не могла остановиться, перечислила все грехи мужа, отшлепала ребятишек, когда они разревелись, воскликнула: — Вона чего делается!

У Тимофея Тимофеевича рябило в глазах, внутри все пересохло — только вино могло спасти. Заложив ладонями уши, он уперся локтями в стол, уныло подумал: «Разве это жизнь? Каждый день одно и то же — чумазые рожи, скандалы». Хотелось думать о себе с жалостью, но наплывало другое. На фронте семейная жизнь представлялась раем, сердце постоянно было в тревоге — как там дома? Он даже сна лишился, когда жена сообщила о болезни Коляни. Пристроившись, на пенечке, коряво писал ей — наставлял, давал советы. После победы как манны небесной ждал демобилизации; в поезде, неторопливо тащившемся через всю страну, прикидывал, сколько дней осталось до встречи с женой и детьми. Умиленный, сажал сильно повзрослевших ребятишек на колени, тыкал себя в грудь пальцем, восторженно повторял: «Я папка ваш, папка!» Потом снова началось — пеленки на кухне, поиски приработка, нелады в семье, и то, что на фронте казалось раем, мало-помалу превращалось в ад.

— Очнись! — услышал он голос жены.

Было уже спокойно, мирно. Ребятишки постарше собирали на стол. Малыши с исполосованными слезами личиками деловито раскладывали на полу самодельные кубики, дудели и пыхтели, изображая автомобили. Над тазом с облупившейся эмалью умывался Колька: плескал на лицо, старательно тер шею, довольно пофыркивал. Тимофей Тимофеевич посмотрел на него, одобрительно улыбнулся: «Тощий, но крепкий — вон как мускулы по спине ходят, и лапы словно у взрослого мужика». Жена шуровала ухватом. Запахло щами. В другом чугуне была картошка — крупная, с лопнувшей кожурой. Поймав виноватый взгляд мужа, Рассоха обидчиво поджала губы, потопталась и вдруг юркнула в гридню. Вернулась с четвертинкой. Тимофей Тимофеевич обрадованно привстал.