Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Ветлугин тоже навещал Галинина. Виновато помигивая, клял погоду, утверждал, что врач обязательно приехал бы, если бы не распутица, спрашивал, приходила ли фельдшерица, хмурился, получив отрицательный ответ.

— Страсть какой душевный! — восторгалась Рассоха и, воспользовавшись случаем, рассказывала, что толкуют в селе про его любовь к Ларисе Сергеевне.

Настроение почему-то улучшалось, когда она сообщала, что красивенькая учителка и москвич никак не поладят. В церкви он исподтишка разглядывал хорошеньких прихожанок, отгонял греховные мысли, а они лезли и лезли. Иногда возникало лицо Квашнина — искривленный рот, презрение в глазах. Пугаясь, он сразу же принимался думать о другом…

Вот уже несколько дней Галинин спал в гостиной, на диване. В то утро он проснулся рано-рано с какой-то необъяснимой тревогой в душе. Сразу пошел в спальню, прикоснулся к Лизе и тотчас понял — мертва. Внутри все сжалось, и — так почудилось — на несколько секунд остановилось сердце. Но он все же тихо окликнул Лизу и даже тронул. Ее голова бессильно скатилась с подушки. Галинину показалось, что все это происходит во сне, что он скоро проснется, расскажет Лизе про свой сон, и она, большая их отгадчица, растолкует, что к чему.

Присев на кровать, положил руку на плечо жены, тупо уставился в одну точку. «Бог дал, бог взял», — шевельнулось в мозгу. Так он сидел, может, пять, десять минут. Потом горло сдавила спазма, он уткнул лицо в ладони и разрыдался.

Все проходит, все кончается. Какой бы долгой ни была боль, она тоже пройдет. Обязательно наступит мгновение, когда душа отделится от тела, полетит туда, куда ей положено лететь, а если суждено еще пожить, то организм вытеснит боль или сам, или с помощью лекарства — это не так уже важно. Главное, больше не будет боли… Нет ничего вечного в жизни. Счастье похоже на вспышку: сверкнуло — и нет его. Боль продолжается дольше. Иногда кажется: вся жизнь — сплошная боль, а счастья в ней столько же, сколько алмазов в недрах. Нашел свой алмаз, подержал в руках, полюбовался, и все. Счастье — тот же алмаз. Приходит нежданно-негаданно и так же уходит. А почему уходит, как — не понять. Стараешься понять, бьешься-бьешься, и все впустую. Вся беда в том, что истины нет в тебе, той самой истины, которую ты ищешь и не находишь. А ведь где-то она должна быть, своя истина, для других, может быть, непонятная, а тебе нужная как воздух. Годы идут, а того, что ищешь, к чему стремишься, все нет. И, наверное, не будет. Ведь ты сам не можешь объяснить толком, чего хочешь… Странно устроена жизнь. У одних ничего нет, и они довольны, другим все отпущено, а они ропщут. Что лучше, что хуже? Кого славить, кого ругать? Одни так посоветуют, другие эдак. Видно, не наступит время, когда скажут: в человеке все открыто, все понятно. Себя понять не можешь, а других и подавно. Думаешь о людях как о себе и все хорошее и плохое, что есть в тебе, им приписываешь. Они, должно быть, тем же грешат. А истины все нет. Где она, твоя истина?

Выплакавшись, Галинин ополоснул лицо, оделся и вдруг подумал, что это он, он сам убил Лизу, убил в тот самый день, когда она выбежала на мороз в одной телогрейке. Это ужаснуло его, и он, потрясенный, чуть не грохнулся на пол. Он мог бы оправдать себя в собственных глазах, но не сделал этого — хотелось быть грешником, каяться и казнить себя. Двинул себя по лицу, со всего размаха двинул, даже больно стало, дернул бороду, и тоже не как-нибудь, а по-настоящему, долго-долго хлестал по щекам, приговаривая: «Негодяй, негодяй, негодяй». Физическая боль уменьшала душевные страдания.

Скоро должна была постучаться Рассоха. Пришли бы и другие прихожанки. Они омыли и обрядили бы Лизу, но Галинину захотелось сделать все самому. Для начала он решил переложить Лизу с кровати на раскладушку — надо было сменить постельное белье. Поднял и удивился — такой тяжелой оказалась она. Раньше была как перышко; он мог долго-долго кружиться с ней на руках по комнате, она счастливо смеялась тогда, нарочито испуганно вскрикивала: «Ой, уронишь!» — а он, осыпая поцелуями ее лицо, с шутливой угрозой говорил: «Обязательно уроню!..»

Галинин достал все самое лучшее и самое новое, омыл и обрядил покойницу. И пока делал это, все время ронял слезы. Они падали на Лизино тело, еще вчера белое, наполненное теплой кровью, а теперь прохладное, серое, будто присыпанное пылью.

Лиза, уже обряженная — в саване, в чепце, — лежала в гробу. Тихо потрескивали свечи, пахло хвоей, было студено — то и дело хлопала входная дверь, приходили и уходили люди. Рассоха шмыгала по комнатам, что-то выговаривала сердитым шепотком, что-то объясняла. Она явно чувствовала себя самым главным лицом, очень гордилась этим, распоряжалась всем и всеми по своему усмотрению. Галинин был в каком-то отупении, все делал механически: покорно выслушивал соболезнования, покорно пил молоко и жевал хлеб — то, что приносила Рассоха. Мысль о своей виновности не покидала его, была нестерпимо мучительной. Временами, когда в комнате скапливалось много людей, хотелось стукнуть в грудь кулаком, громко объявить, что он виноват, только он, не болезнь погубила Лизу, а его бессердечие.

Тимофей Тимофеевич, веселенький, слонялся по комнатам, рассказывал всем, кто попадался на глаза, каким распрекрасным получился гроб: ни одного гвоздочка не истрачено, все на шипах сделано, каждая досточка обстругана и даже шкуркой протерта.

— В таком домовище хорошо и удобно будет, — добавлял он.

Наткнувшись на Галинина, Тимофей Тимофеевич напускал на лицо скорбь и начинал в третий или четвертый раз объяснять, как он ладил гроб, как старался: даже обедать не пошел, чтоб успеть, и успел. Галинин поспешно совал ему несколько бумажек, и он, стараясь не попасться на глаза жены, удалялся, чтобы появиться минут через двадцать — тридцать в еще более приподнятом расположении духа. Рассоха, казалось, не обращала на него внимания, а на самом деле все примечала. Когда муж пошатнулся и уронил стул, решительно сказала Галинину:

— Больше его не ублажай, батюшка! Если он еще выпьет, то песни орать начнет и безобразить.

Не прошло и часа, как хитрый мужичок снова стал бубнить про гроб; облизывая сухие губы, вздыхал — никак не мог понять, почему поп не вынимает кошелек. Рассоха втолкнула мужа на кухню, сердито сказала:

— Сиди тут! На поминках неволить не буду, а сейчас — хватит.

Примчался Ветлугин.

— Удивлен, — пробормотал Галинин.

— Чем ты удивлен?

Галинин помолчал.

— Лиза — попадья, а ты учитель, человек светский.

Ветлугин вздохнул, тихо сказал:

— Неужели ты и впрямь считаешь, что сострадать, любить людей могут лишь одни верующие? Да, я атеист, никогда не приму ни твои воззрения, ни твой образ жизни. Но это не мешает мне любить и чувствовать так же, как любишь и чувствуешь ты, а может быть, даже сильней. Я не принимаю только предателей, отпетых негодяев. А как я могу не посочувствовать тебе, когда нас связывает фронт?