Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

На отпевание Ветлугин решил не ходить, а Лариса Сергеевна вошла в церковь, смешавшись с толпой прихожан…

В церкви было душновато, потрескивали свечи, прихожанки в черных платках, в основном старухи и пожилые женщины, горестно поджав губы, смотрели на лежавшую в гробу Лизу. Галинин вдруг ощутил дурноту, перед глазами все поплыло, и он потерял сознание…

В доме было прибрано — Рассоха выскоблила полы, перемыла посуду, проветрила комнаты. Но водочный дух еще держался и пахло кутьей — так всегда бывало после поминок. Чувствовал себя Галинин скверно, хотя после обморока прошло порядочно времени. Очнувшись, он прежде всего увидел склонившегося над ним Ветлугина. В глазах однополчанина была тревога — это Галинин отметил, несмотря на недомогание. Прибежавшая фельдшерица сказала, что обморок — результат переутомления, нервного напряжения.

«Так, наверное, и есть», — подумал теперь Галинин. Как все эмоциональные, легко возбудимые люди, он легко поддавался самовнушению. Сознавая, что это кощунство, что он лишь усугубляет свою вину перед Лизой, стал думать не о ней, усопшей, а о Ларисе Сергеевне, уверял себя, что она тоже неравнодушна к нему. Основания для этого были: мимолетно брошенный взгляд, лукавство в глазах, одним словом, то, что выдавало женщин с головой, позволяло без особых ухаживаний добиваться их благосклонности. Он перебрал в памяти свою жизнь в этом селе и убедился: видел Ларису Сергеевну не очень часто, а поговорить довелось всего один раз, да и то в присутствии Ветлугина. Мысленно назвал ее своей женой и тут же усмехнулся: не мог представить Ларису Сергеевну преклоненной перед иконами. Чувствуя в душе что-то похожее на сожаление, решил, что никогда не соединится с ней, потому что она вся земная и думает о земном, а его помыслы все еще устремлены в небесную высь — туда, где бог, Христос, где в райских кущах отдыхают светлые души усопших. И вдруг спросил себя: «А есть ли они, эти райские кущи, есть ли бог?» Вспомнил видения, которые были, вспомнил блики на стенах, голос Христа и задумался. Снова возникло лицо Ларисы Сергеевны. Испытывая к самому себе жалость и умиление, мысленно сказал ей: «Не искушай. Не добавляй в уже наполненную чашу новую горечь. Твоя улыбка не принесет мне счастья, поцелуи не осушат слезы, сладостные речи не укрепят дух. Ничто, исходящее от тебя, не прольется бальзамом на душевную рану. Пойми, девушка, на этом кладбище, в еще сырой могиле, лежит та, перед кем я грешен».

Стало тягостно, горько. Ветлугин посидел на поминках и ушел. Сказал — к урокам подготовиться надо. Обещал навестить, да что-то не идет.

Как только Галинин подумал так, в дверь постучали.

— А я уж решил — не придешь, — сказал он, впуская Ветлугина.

— Обещал же.

«Если бы все выполняли обещания, то жилось бы легче», — подумал Галинин. Провел Ветлугина в комнату, достал рюмки, вино.

— Может, не будем? — сказал Ветлугин.

— Почему?

Ветлугин помешкал, конфузливо объяснил:

— У тебя глаза туманятся и лицо раскраснелось.

Выпил Галинин действительно много, но голова была ясной. Так и ответил. Ветлугин не стал возражать — чувствовал себя обязанным исполнить его любое желание.

Пили они молча. Отец Никодим жадно курил, продолжая думать, помимо желания, о Ларисе Сергеевне, жалел влюбленного в нее Ветлугина, а ему хотелось утешить фронтового приятеля, но слова в голове вертелись какие-то бросовые. Закопченное стекло керосиновой лампы отбрасывало свет только в одну сторону, четче всего была освещена картина Ганса Бургкмайра.

Прикрутив чадивший фитиль, отчего в комнате стало еще темней, Галинин машинально посмотрел на картину Бургкмайра и вздрогнул: изображенное на нем облако словно бы ожило. Запахло морем, лицо ощутило солнечное тепло, послышалось негромкое щебетание птах, а чуть позже шелест подира. И горний голос властно сказал: «Знаю служение и веру твою. Знаю, как тяжело тебе в эти минуты. Но повелеваю: поступай всегда по совести».

Галинин почувствовал: вот сейчас, сейчас возникнет и сам Христос. И хотя он понимал: это всего лишь самовнушение, игра воображения, появление спасителя приносило ему облегчение, внутреннее успокоение. Перед глазами образовалось световое облако, совсем не похожее на то, которое возникало перед ним прежде. Облако было густым, черным, с фиолетовыми всполохами. Как только оно растаяло, Галинин увидел вместо Христа Квашнина — все тот же искривленный рот, все то же презрение в глазах. Это было свыше его сил, и он, издав стон, заслонился рукой.

— Что… что с тобой? — встревожился Ветлугин.

— Уйди, мне помолиться надо, — пробормотал Галинин, испугавшись проницательности фронтового приятеля.

Ветлугин недоверчиво посмотрел на него, вздохнул и молча вышел.

Оставшись один, Галинин поправил в лампаде фитилек, опустился перед божницей на колени, тихо сказал:

— Помоги мне, боже, избавь от душевных ран. Видел тебя, слышал твой голос, а все равно тяжело. Хочу жить только для людей, хочу творить только доброе, полезное, а оно вон как обернулось. Неужели я ошибся, когда решил — выше служения тебе ничего нет?.. Прости мне, боже, эти мысли, прости грехи — те, что были, и те, что будут. Благодарю тебя, боже, за травы, по которым хожу, за шелест листвы, который слышу, воздух, которым дышу. Благодарю тебя, боже, за чудо, совершенное тобой на фронте. Любил тебя, потому что только в думах о тебе, в своих сомнениях видел смысл своей жизни и свою силу. Трудно мне, боже, горько. Покоя хочу, монастырской тишины. Не искушай меня, боже, отведи мирскую любовь, если это действительно любовь, соедини ту, о которой думаю, с Ветлугиным. — Слезы побежали по щекам отца Никодима, борода стала мокрой. Он вытер лицо рукавом, простонал: — Прости меня, боже! Прошу — соедини, сам же думаю — не надо. Знаю, что не могу быть с ней, а она — в мыслях. Сильно виноват перед женой своей, перед Квашниным. Теперь до конца дней своих буду каяться и думать о них.

Галинин молился долго, и крупные слезы падали на его исхудалые руки. Окончив молиться, он сел в глубокое кресло с протершимися подлокотниками. Ворот подрясника был расстегнут — виднелся пропитанный потом гайтан; неяркий свет керосиновой лампы падал на бледное, измученное лицо, пальцы шевелились, словно перебирали четки. Он чувствовал: отныне в этом селе ему нечего делать. К тому же он очень боялся встретиться с Квашниным, боялся шушуканья, дурной молвы, несомненно возникшей бы после этих встреч, боялся укоризненного и вместе с тем жалостливого взгляда Ветлугина, который, наверное, сказал бы: «Вот видишь», что означало бы — прав он, а не Галинин. Ему хотелось избежать всего этого, хотелось обрести покой, душевное равновесие — то, что он надеялся найти, когда приехал сюда. Помимо воли в его голове начали складываться слова последней проповеди, с которой он намеревался обратиться к пастве, но которая предназначалась не только для верующих.