Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Все предшествовавшие отъезду дни Галинин провел в хлопотах и теперь, когда все было улажено и обговорено, решил попрощаться с Рассохой и Ветлугиным, но вдруг подумал, что снова может встретиться с Квашниным. Испугавшись этого, направился на кладбище — сказать последнее прости Лизе: только одна она уже ни в чем не могла упрекнуть его. Галинин понимал, что поступает скверно по отношению к Ветлугину и Рассохе, не говоря уже о пастве, но потрясение, которое он испытал в момент возникновения Квашнина, было таким сильным, что отец Никодим не мог избавиться от страха, не мог заглушить зародившееся в нем чувство собственной вины. В сознании была мысль, что Квашнин теперь станет являться вместо Христа и он, Галинин, будет мучиться и страдать, как мучаются и страдают в преисподней грешники. Впервые в жизни он подумал о жестокосердии бога и решил, что даровал бы возлюбленной Квашнина жизнь, если бы был на месте всевышнего.

В набухших почках проклевывалась листва, разбуженная щедрым весенним солнцем, еще не набравшим всей силы, но уже способным давать жизнь. Шумно ссорились воробьи, выхватывали друг у друга что-то съедобное. Отощавший кот смотрел на них желтыми голодными глазами, припадал грудкой к нежной, только что появившейся траве, напружинивал тело, ерзал, но прыгнуть так и не решался. Галинину почему-то показалось, что воробьи нарочно дразнят кота и он понимает это.

Лизина могила находилась на противоположном конце, неподалеку от ограды, и Галинин, прежде чем направиться к ней, обошел все кладбище, посмотрел на видневшуюся сквозь спутанные ветви звонницу. Грудь сдавила печаль. Здесь прошли полтора года его жизни. Худшие или лучшие — не в этом дело. Несомненно, счастливые, потому что еще неизвестно, что будет дальше. Может быть, до самой смерти придется носить в сердце боль, чувство вины, а если и войдет в его дом другая, то, конечно, не такая, какой была Лиза. Хотелось думать, что он очень любил жену и продолжает любить, но сам себе возражал: это была не та любовь, ради которой и руку дашь отрубить, и грудь продырявишь, которая приходит раз в жизни и не повторяется, как повторяется все. Раньше казалось: сколько раз любишь, столько раз и открываешь в женщине что-то чудесное, еще неизвестное, а она, в свою очередь, находит в тебе то, что понапрасну искала в других, что может озарить два сердца, гореть долго-долго, а может вспыхнуть и сразу превратиться в пепел. Но любовь ли это? И то, что горит долго-долго, и то, что вспыхивает и сразу гаснет?

После обморока не было ни одного дня, чтобы Галинин не вспоминал Ларису Сергеевну. С удивлением и ужасом убеждался, что думает о ней совсем не так, как о Лизе, и испытывал другое, совсем не похожее на то, что было раньше, сознавал свою вину перед женой. Грех надо было искупить, а искупить его он мог только ценой собственного счастья, и Галинин внезапно подумал, что сердце, разум и душа, соединенные вместе, образуют совесть — самое главное в человеке. «Она живая, наша совесть, — размышлял он, — она способна роптать, восхищаться, плакать от горя и смеяться от умиления, но только она твой судья, и никто больше».

Остановившись около Лизиной могилы, Галинин поправил еще не прижившиеся анютины глазки — любимые Лизины цветы, и подумал, что осенью на могилу высыплются семена и через год на ней снова появятся цветы — и так будет всегда. Он сказал себе, что когда-нибудь, через много-много лет, приедет сюда и убедится — на могиле эти же цветы, хотя понимал — никогда не приедет. Но думать о своем возвращении было приятно, и, разволновавшись, Галинин представил себе, как, старый и немощный, он опустится на колени перед этой могилой и погрустит.

Заслоненное ветвями небо было чисто и покойно, как лицо ребенка во сне; в трели и щелканье едва слышно вплетались флейтовые посвисты небольшой серенькой птахи, сидевшей на еще оголенной ветке.

Было хорошо, спокойно. И вдруг Галинин поднял глаза, увидел Ларису Сергеевну — она шла через лужок, на котором осенью он пригласил Ветлугина и девушек на всенощную. Галинин сразу же внушил себе, что молодая учительница ищет его. Ее лицо было напряженным, и вся она, красивая и строгая, показалась Галинину совсем не такой, какой запомнилась ему. Лариса Сергеевна тоже увидела Галинина, но ничем — ни жестом, ни взглядом — не выдала этого, потому что думала о Ветлугине, представляла свою жизнь с ним. Галинин не подозревал, о чем думает молодая учительница, принялся уверять себя: «Одно мое слово, и она подойдет. Даже не подойдет — подбежит, устремит на меня взволнованные, полные надежды глаза». Его взгляд невзначай упал на Лизину могилу, по телу пробежала дрожь. Страдая от любви к Ларисе Сергеевне и в то же время проклиная себя за Лизину смерть, он, обращаясь к учительнице, мысленно пробормотал: «Ступай с миром, девушка».

После разговора с Ларисой Сергеевной Ветлугин ни о чем, кроме нее, не мог думать, перебирал в памяти все, что сказал сам, вспоминал, как она воспринимала его слова. Понял — сегодня и с Колькой заниматься не сможет, сходил к нему на работу, сказал об этом. Колька неожиданно обрадовался.

Домой идти не хотелось, и Ветлугин прямо с портфелем побрел куда глаза глядят; минут через сорок очутился километрах в двух от села, на небольшой полянке, окруженной со всех сторон плотным кольцом деревьев. Отойдя от тропинки, пересекавшей полянку, сел на потемневший пень, широкий и прочный, как табуретка, снова стал размышлять, легко переносясь от радости к унынию.

Промелькнул час, другой, третий. Потянуло холодком. «Пора», — Ветлугин взял портфель, медленно побрел домой.

Как торжественно прекрасны весенние вечера, когда небо еще обласкано лучами заходящего солнца, но уже меркнет, покрывается легкой дымкой, и откуда-то издали, с противоположной стороны от скрывшегося солнца, неторопливо, словно бы нехотя, наползает сумрак, несущий прохладное дыхание ночи, когда ослабевает и постепенно смолкает пение птах, они начинают перепархивать с ветки на ветку, с дерева на дерево в поисках надежного укрытия от ночной сырости и тех, кто кормится ночью, кто опасен, быстр и хитер, когда запоздалый, встревоженный грай заставляет озираться, вслушиваться в каждый шорох. Темнота густеет, становится тихо, и невольно возникает мысль: вот и прошел еще один день, для одних радостный, для других — хуже и представить нельзя. Запахи весны, насытившие воздух, дурманят голову, плечи сами по себе подергиваются в легком ознобе, нападает сладкая зевота, хотя желания спать нет и еще долго не будет.

Проходя мимо дома Ларисы Сергеевны и Валентины Петровны, Ветлугин услышал голоса, сразу насторожился. Постоял несколько секунд и ахнул — Валентина Петровна и Колька. Он что-то говорил, захлебываясь в бесшабашном возбуждении, она смеялась — поощрительно и снисходительно. «Как все переменчиво в жизни», — с улыбкой подумал Ветлугин, завидуя Кольке и одновременно радуясь за него. Мысленно пожелал этому пареньку счастья и побрел дальше.