Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Неподалеку от рассохинской избы навстречу кинулась Колькина мать, разочарованно пробормотала:

— Обозналась.

Ветлугин сказал, что Колька, должно быть, скоро придет.

Рассоха горестно вздохнула.

— Мужа караулю. Загулял мой Нюхало, чтоб житья ему на том свете не было!

— Вернется, — неуверенно обнадежил Ветлугин.

Рассоха невесело рассмеялась.

— Через седмицу вернется. Надо к батюшке бечь — пусть молитву сотворит, авось господь смилостивится. Сейчас покормлю свою ораву и побегу.

Галина Тарасовна, когда Ветлугин вошел, рассматривала его драные брюки. Они давно износились, он собирался выбросить их или разорвать на тряпки. Так и сказал.

— Значит, не будете носить? — обрадовалась хозяйка.

— Конечно, нет.

— Тогда я выстираю их, починю и мужу отправлю. Хорошая посылочка получается: сухари, сахар, махорка, кое-что из одежонки.

Теперь Галина Тарасовна часто говорила о муже, и Ветлугин каждый раз, удивляясь этому, думал, что некоторым людям очень трудно, даже невозможно, порвать с прошлым.

Отложив брюки, хозяйка сообщила:

— К вам поп приходил. Два раза справлялся — вернулись или нет. Наверное, попрощаться хотел.

— Попрощаться? — Ветлугин устремил на нее удивленный взгляд.

— Уехал он. Часа не прошло, как уехал. Сказал — насовсем.

— Не может быть!

— Сама видела. — Галина Тарасовна протянула Ветлугину сверток в газетной обертке. — Велел вам это передать.

Ветлугин развернул — Библия. Поспешно полистал — надеялся найти письмо или хотя бы записку. Перед глазами мелькали набранные крупным шрифтом слова: «Бытие», «Исход», «Второзаконие», «Есфирь», «От Матфея», «Откровение».

Ни письма, ни записки не было. Осколок в груди шевельнулся и так кольнул, что Ветлугин чуть не вскрикнул. Превозмогая боль, спросил:

— Что он сказал?

Галина Тарасовна виновато вздохнула.

— Только это просил передать…

Командир стрелкового взвода Овсянин шел вдоль строя, нахлестывая веточкой сапоги — новенькие, надетые сегодня утром по случаю окончания войны. Сапоги отчаянно жали — Овсянин припадал на правую ногу и морщился. Был он среднего роста, тучноват, с покатыми, как у женщин, плечами и мясистой грудью — гимнастерка туго обтягивала ее. По возрасту и комплекции командир взвода походил на майора или подполковника, но был всего лишь лейтенантом. На фронт он попал из запаса, до войны работал не то плановиком, не то экспедитором. Бойцы уважали своего командира: Овсянин был в меру строгим, в меру требовательным, никогда не зудел по пустякам, а если наказывал, то за дело. Вне службы любил посмеяться, обожал байки, сам с удовольствием рассказывал всякие истории, в которых правда переплеталась с вымыслом и был грубоватый юмор.

К Андрею Семину командир относился больше чем хорошо. Как и Андрей, Овсянин был москвичом, только жил У Преображенского рынка, а Семин — в Замоскворечье, в одном из тихих переулков, застроенных маленькими домиками, большей частью деревянными, с узенькими тротуарами и незамощенной мостовой. Семин никогда не бывал на Преображенском рынке, Овсянин же лишь понаслышке знал переулок, где прошло детство и отрочество Андрея, откуда в конце 1943 года он ушел в армию и куда теперь хотел поскорее вернуться, ибо там, в одноэтажном доме, разделенном на пять комнат дощатыми перегородками, с общей кухней, где стояли впритык столы, висели самодельные полки, шумели примусы, чадили, тихо потрескивая керосинки, ждала его мать — молчаливая женщина с наброшенным на плечи дырявым платком. Она куталась в него постоянно — даже в жаркую погоду. Жили они вдвоем, отца Андрей не помнил: он умер через год после рождения сына, а братьев и сестер у Андрея не было.

Еще вчера небо хмурилось, предвещая дождь, ветер трепал ветки с начавшими распускаться почками и молодой листвой; по лесной речке, берег которой был изрезан окопами, промчался, вспучивая воду, вихрь, потом стала пробегать рябь, и молодые солдаты, поглядывая на небо, говорили друг другу, что дождь некстати, что завтра утром, когда начнется бой, им придется туго: сапоги превратятся в пудовые гири от налипшей на них грязи и трудно будет бежать к немецким укреплениям, смутно видневшимся за колючей проволокой на противоположном берегу, метрах в семистах от окопов.

О предстоящем бое еще не объявили, но сработало «солдатское радио», и бойцы теперь про себя и вслух проклинали немцев, окруженных тут, под Либавой, прижатых к морю, но все еще надеявшихся на что-то. Два месяца назад солдаты думали, фрицы захотят вырваться из «котла»; позже, когда начались бои в Берлине, поняли, что немцам крышка, и недоумевали, почему они не сдаются.

Ветер неожиданно стих. Тяжелые капли упали на землю.

— Беда! — сказал Петька Шапкин и поспешил к блиндажу — туда вел окопчик, узенький и глубокий, еще не просохший на дне.

Но дождь только напугал, даже траву не намочил.

— Завтра хлебнем, — заявил Петька, окидывая беспокойным взглядом затянутое облаками небо.

— Может, ничего не будет, а?.. — Семин с надеждой посмотрел на него.

— Ни в жисть!

Был Петька скуластым, широким в кости, немного сутуловатым, с виду медлительным, на самом же деле расторопным, даже пронырливым и очень практичным. У Петьки все было: и иголки с нитками, и лоскутки на заплаты, и выстиранные, хотя и неглаженые тряпочки для подворотничков, и многое-многое другое, что необходимо солдату. Он принадлежал к числу тех людей, которые все могут и все умеют. До армии Петька жил в деревне, окончил всего четыре класса, потому что — так утверждал он — «средства не позволили учиться дальше», семья была большая, одних детей семь душ, и он, Петька, самый старший. Семин был горожанином, поэтому он часто обращался к Петьке за помощью.

— Интеллигенция, — ворчал в таких случаях Петька, и невозможно было определить, что он хочет сказать этим словом.

Как умел, Петька заботился о Семине: помогал чистить винтовку, делился припрятанным сухарем, если кишка кишке начинала строчить рапорт, но недоверчиво хмыкал, когда Андрей начинал рассказывать о Москве, о своей прежней жизни.

— Каждую неделю в кино ходил? — удивлялся Петька.

— Даже чаще! — хвастал Семин. — «Новые времена», «Огни большого города», «Волгу-Волгу» по три раза смотрел.

— «Волгу-Волгу» в наш клуб тоже привозили, — оживлялся Петька, — «Чапаева» два раза крутили, еще ту картину смотрел, немая она, где Ильинский — портной и хозяйка женить его на себе вздумала, он утек от нее и чуть под паровоз не попал. Потешная такая картина, вот только название позабыл.

— «Закройщик из Торжка», — небрежно ронял Семин.

— Точно! — радостно подтверждал Петька. — У меня от смеха чуть жилы не лопнули.