Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Вначале Галинин мысленно спросил себя, какой он — хороший или плохой. Хотелось думать о себе только хорошо, но где-то глубоко-глубоко в голове постукивало: ты совсем не такой, каким стараешься казаться. Слова Ветлугина, сказанные им в новогоднюю ночь, стойко держались в памяти: горько было услышать от однополчанина, что от него, отца Никодима, нет никакой пользы людям. Потом Галинин вспомнил фронт — самые тяжелые, но и самые стоящие годы в его жизни. Окопы, туман над речкой, горьковатый, самосадный дымок, лица однополчан, на которых было все — и страх, и надежда, и уверенность. Галинин вдруг понял, что он, живой и невредимый, ответствен перед своими сверстниками — теми, кто лежит в братских могилах под Москвой, под Сталинградом, в Белоруссии, в странах Европы, кто мог бы в эти послевоенные годы выращивать хлеб, выплавлять металл, возводить дома, кого нет, но кто навечно в памяти.

— Послевоенные годы… — прошептал Галинин и услышал свой голос.

За тысячи километров отсюда были разрушены города, села, железнодорожные станции. Люди там восстанавливали дома, школы, клубы.

«А что полезного, нужного обществу сделал я за эти послевоенные годы? — спросил себя Галинин. — На фронте я осознавал свою значимость, был одним из тех, кто избавил мир от коричневой чумы. А теперь… Кто и что я теперь?.. Нет пророков на нашей планете и не будет! Но у каждого из нас, черного, желтого, белого, есть своя Отчизна — самое главное в нашей жизни. Где бы ни пришлось тебе жить или скитаться, ты будешь вспоминать свою Родину, мысленно обращаться к ней. Прилепившаяся к скале сакля, убогая хижина на каком-нибудь островке, покачивающаяся около причала джонка, рисовое поле с шныряющими между стеблей мальками, городской дом на тихой улочке, от которого давным-давно не осталось и следа, одинокое деревце на пустыре, тоскующий гудок фабричной трубы, возвышающейся над бараками или каменными строениями, похожими на казармы, всполохи в ночном небе от мартеновских и доменных печей, грохот прибоя, пахнущая рыбой сеть, раздолье большой реки или говорливый родничок с прозрачной водой, щедро льющейся в подставленную ладонь, — все это твое, и только твое. И ты, сохраняя это в памяти, должен до последних дней жизни любить Отчизну и верить: наступит день, когда не будет ни войн, ни страданий, ни страха, ни обмана, когда великое творение природы или бога — это уж как угодно тебе — Человек станет кристально чистым, добрым, великодушным к ближнему своему…»

Схватки начались на переменке, между четвертым и пятым уроками — на полтора месяца раньше срока. Учителя всполошились. Василий Иванович старался не выдавать волнения, но по лицу было заметно — волнуется. Шестиклассники, к которым Анна Григорьевна должна была пойти на урок, решили, что их распустят по домам, но директор попросил Валентину Петровну провести в этом классе хотя бы диктант.

— Зачем? — удивилась она. — Пятый урок последний, пусть домой идут.

— Не положено, — произнес свое любимое словечко Василий Иванович: даже в самых исключительных случаях он не разрешал отпускать школьников раньше времени.

— Я тебя в учительской подожду, — сказала приятельнице Лариса Сергеевна.

Ветлугин собирался пойти домой, но неожиданно для себя остался — решил поговорить с Ларисой Сергеевной начистоту. Сколько можно было молчать, откладывать объяснение?

Она скинула «лодочки», села на диван, подобрав под себя ноги, и Ветлугин невольно подумал, что это, должно быть, ее любимая поза. Прелестная головка, пушистая коса, темные печальные глаза, белая-белая кожа — от всего этого можно было с ума сойти. Ветлугин не стал ходить вокруг да около и, как только в коридоре стих топот опоздавших на урок учеников, сказал, сильно волнуясь:

— Не сердитесь на меня. Но я люблю вас — с того самого дня, как увидел. Я… я не могу без вас жить!

Лариса Сергеевна медленно подняла голову, и Ветлугин вдруг увидел, что около ее глаз много-много мелких морщинок, которые обычно бывают у очень смешливых людей. Смеялась она редко, и это озадачило Алексея Николаевича. Однако размышлять об этом не было времени — почудилось, что сейчас, сейчас Лариса Сергеевна скажет «нет», и все будет кончено. Испугавшись, Ветлугин начал, сбиваясь и путаясь, рассказывать о своей любви, вспомнил, как в первый же день сравнил Ларису Сергеевну с Незнакомкой, как постоянно думал о ней.

Она слушала внимательно и в то же время как будто бы напряженно. Пальцы теребили косу, и Ветлугин влюбленно подумал, что они неподвластны ей, что только они выдают ее внутреннее состояние. Было приятно сознавать, что она волнуется, и он, воодушевленный этим, выпалил:

— Будьте моей женой!

«Наконец-то!» — Лариса Сергеевна уже отчаялась услышать эти слова. Продолжая слушать сбивчивую речь Ветлугина, она думала: одно ее слово, и он — счастливейший человек. Женское лукавство подсказало: не надо торопиться, и Лариса Сергеевна, чуть наклонив голову, сказала, что ответит позже.

— Когда? — вырвалось у Ветлугина.

— Позже, — повторила Лариса Сергеевна.

По коридору прошла с колокольчиком техничка — урок был окончен.

— Я все ж вызнала, по ком Коляня сохнет, — с довольным видом сообщила Рассоха.

Это пробудило интерес:

— Кто же она?

Рассоха чуть выждала, распаляя любопытство.

— Учителка его приворожила — вот какие дела!

Тимофей Тимофеевич выпучил глаза.

— Неужто та, которая с москвичом приходила?

Рассоха подавила вздох сожаления.

— Другая приглянулась. Валентина… А вот как по батюшке, из головы вон.

— Петровна, — подсказал Тимофей Тимофеевич.

Рассоха устремила на него подозрительный взгляд. Он приосанился, покрутил рукой воображаемый ус.

— Мотри у меня! — взорвалась Рассоха и, чуть подумав, добавила: — Кобель!

Ей постоянно казалось: все бабы только и думают, как бы совратить Тимофея Тимофеевича.

Ревнивые нотки в голосе жены приятно пощекотали самолюбие. Он решил воспользоваться благоприятным моментом, стал клянчить хотя бы полстакашка. Тимофей Тимофеевич не сомневался — водка в доме есть, но где она спрятана, он так и не узнал, хотя, когда жена отлучалась, пытался найти тайничок: в чулане рылся, на чердак лазил, даже стены обстукивал и половицы приподнимал.

— Не дам! — отрезала Рассоха. — Лучше признайся, ндравится тебе учителка или нет?

— Какая? — ляпнул Тимофей Тимофеевич и сразу пожалел: жена снова обозвала его кобелем и стала браниться. — Будя, будя… — Он отодвинул щи — без вина в глотку ничего не лезло. Жена не унималась, и Тимофей Тимофеевич сказал: — Сейчас Колька прибежит, с ним и толкуй про эти дела.