Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— Убитые они, товарищ лейтенант, — глухо произнес кто-то.

— Петька! — Семину показалось, что все это происходит во сне.

Овсянин поднялся и, чтоб никто не увидал влагу в его глазах, стал, отвернувшись, стряхивать с колена труху. «Это не сон», — понял Семин и почувствовал, как застучало в голове: «Сарыкин — вместо меня, вместо меня, вместо меня…» Он вспомнил, с каким нетерпением ждал демобилизации дядя Игнат, представил его дочерей и сына, перевел взгляд на Петьку и разрыдался.

— Успокойся, будь мужчиной, — сказал Овсянин и положил руку ему на плечо.

Не переставая плакать, Андрей подумал, что он обязательно вернется домой, к матери, а в Петькин дом и в дом Сарыкина придут похоронки, которых теперь никто не ждет, но которые все приходят и, возможно, еще будут приходить…

Ефрейтор Алексей Рыбин, наводчик «сорокапятки», воевал с осени сорок первого года. А сейчас на исходе был октябрь 1944 года — до конца месяца осталось пять дней, войскам было приказано перейти на зимнюю форму одежды, но, как это порой случалось на войне, из-за нерасторопности старшин еще не все бойцы и младшие командиры успели сменить пилотки и фуражки на шапки-ушанки, не все получили теплые портянки и прочее, что полагалось фронтовикам в зимних условиях.

Моросил скучный, надоедливый дождь. Небо было задернуто облаками. Они висели низко-низко. Казалось, еще немного, и облака зацепятся за макушки деревьев.

Три года назад точно в такой же дождливый день, и тоже двадцать пятого октября, он, Рыбин, тогда еще просто заряжающий, прибыл на фронт, и батарея, в которой он проходил действительную военную службу, через несколько часов вступила в бой. Они пытались остановить фашистские танки, но маленькие, похожие на игрушечные, снаряды лишь чиркали по броне, а в гусеницы попасть никак не удавалось.

Тот бой Рыбин запомнил, как запоминал все необычное, что происходило с ним. В памяти остались мрачные громадины, ползущие на их позицию, истошный вопль командира пушки, испуганные лица ребят. Танк подмял под себя орудие, прогромыхал совсем близко: на спину обрушилась мокрая земля, в нос шибануло удушливым смрадом синтетического бензина, лицо опалил жар. Рыбин упал, а когда поднялся, танки были уже далеко. Вместе с оставшимися в живых бойцами он добрался до своих, полтора месяца воевал в пехоте, потом снова стал артиллеристом.

«Всего три года прошло, ё-мое, а кажется — жизнь», — подумал Рыбин. Он шагал вслед за «сорокапяткой», выбирая места посуше.

Несмотря на то что Рыбин воевал уже три года, у него до сих пор не было ни одной правительственной награды, хотя его представляли к медалям и даже орденам. Но каждый раз что-то случалось: то убивали офицера, пообещавшего медаль, то бесследно исчезал наградной лист, то вражеские снаряды накрывали штаб и от канцелярии оставались лишь развороченные бревна да куча пепла. Рыбин не считал бы себя обойденным, если бы воевал хуже других. Но он воевал — дай бог всякому так воевать: благодаря его смелости и находчивости артиллеристы подбили два бронетранспортера, уничтожили взвод вражеской пехоты. Под Каунасом видавшая виды «сорокапятка» остановила фашистский танк — снаряд сбил с него гусеницу, — и командир артдивизиона представил тогда Рыбина к ордену Отечественной войны первой степени — эта награда нравилась ефрейтору больше других.

Через месяц, когда стали вручать ордена и медали, Рыбин снова ничего не получил, и, наливаясь холодным гневом, он подумал в тот день, что ему подложил свинью младший лейтенант Кущ, въедливый украинец лет сорока, командир огневого взвода. Он относился к Рыбину с явным неодобрением: случалось, ефрейтор ходил в самоволки, вступал в пререкания. Младший лейтенант давно бы избавился от Рыбина, если бы тот не был отличным наводчиком. Командиры других взводов артдивизиона зарились на ефрейтора, предлагали взамен любого наводчика — на выбор, но Кущ не соглашался — понимал, что такого наводчика ему не найти. Поэтому он многое прощал Рыбину, хотя и наказывал его.

Когда ефрейтор нарушал дисциплину, Кущ начинал отчитывать его, обводя немигающим взглядом переминавшихся с ноги на ногу бойцов. «Завел волынку, — каждый раз думал Рыбин. — Зудит и зудит. Лучше бы обругал». Но Кущ никогда не ругался — он просто отчитывал, и это выводило Рыбина из себя.

Командир огневого взвода был маленького роста, щеголеватый, опрятный: ремень застегивал на последнюю дырочку, часто менял воротнички, каждый день брился и смачивал свои жиденькие и, видимо, очень мягкие волосы трофейным одеколоном. Поэтому от младшего лейтенанта пахло парикмахерской. Это почему-то бесило Рыбина — наверное, потому, что напоминало прежнюю, довоенную жизнь, когда он сам брился только в парикмахерских и даже просил делать ему массаж лица.

Довоенную жизнь Рыбин вспоминал часто, чаще, чем другие, — он устал воевать. На его теле было немало шрамов от легких ранений, и сейчас, шагая вслед за пушкой под мелким, моросящим дождем, который не прекращался вот уже четвертый день, Рыбин думал о том, что фортуна, наверное, не всегда будет улыбаться ему, что придет час, и его, тяжело раненного, увезут в тыл, в госпиталь.

Дорога разбухла. Грязь налипала на сапоги, на колеса пушки. Ее приходилось все время подталкивать. Солдаты ругались, проклинали такую жизнь. И обрадовались, когда на дороге образовался затор, — можно было передохнуть.

Шинель потемнела от влаги, стала тяжелой. Рыбин вдруг как-то сразу ощутил эту тяжесть и разозлился. Хотел сорвать зло на Фомине, самом безответном солдате, но тут увидел сандружинницу с закинутой на спину плащ-накидкой и сразу повеселел.

Рыбин был парень хоть куда — стройный, белолицый, с зеленоватыми насмешливыми глазами, с наискось подрезанной челочкой, ее светлый кончик торчал из-под шапки. Про таких говорят: первый парень на деревне. Девушки и молодые женщины на него засматривались. Три месяца назад в армейском госпитале он отпустил усики — две аккуратные кисточки с рыжиной на концах. Никто в артдивизионе не носил усов. По этой причине Рыбин гордился своими усиками, ухаживал за ними — в свободное время подравнивал маленькими ножницами. Их подарила ему молоденькая медсестра, с которой у Рыбина был в госпитале роман. Медсестра утверждала, что с усиками он неотразим.

Вспомнив это, Рыбин послюнявил палец, провел им по усикам и смело направился к сандружиннице. Подойдя, сказал:

— Здравствуй, симпапушечка!

Он произнес первое, что пришло в голову, и тотчас подумал: «Ё-мое, глупость сморозил!»

Сандружинница даже не обернулась — продолжала смотреть на дорогу, где лежал, кося налившимся кровью глазом, обессилевший битюг. Около него толпились ездовые, вытирая шапками и пилотками мокрые обветренные лица.