Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Рыбин вспомнил детдом, директоршу и нахмурился.

— Нехорошее название.

— Нехорошее, — согласился солдат. И пояснил: — До революции там приют находился.

— А ты откуда знаешь?

— Мать рассказывала.

— Понятно. В каком же месте Москвы находится этот переулок?

— А ты бывал в столице?

— Приходилось.

Рыбин был в Москве два раза и оба раза проездом. В первый раз он побывал на Красной площади, сходил в Мавзолей; во второй раз познакомился в кинотеатре «Ударник» с веселой москвичкой и несколько дней встречался с ней. Лицо и имя этой девушки стерлись в памяти. Рыбин помнил только, что, огорчившись, она щелкала пальцами.

— Про Шаболовку слышал? — спросил солдат.

— Нет.

— А про Донскую?

Та девушка жила в переулке неподалеку от Донской, и Рыбин, почему-то обрадовавшись, воскликнул:

— Даже гулял по этой улице!

Солдат улыбнулся.

— Шаболовка и Донская от Сиротского — пять минут ходьбы.

— Ё-мое, — произнес Рыбин вслух свое любимое словечко. И подумал, что в Москве он, возможно, встречался с этим симпатичным парнем, которому в ту пору было лет пятнадцать, не больше.

Наслаждаясь коротким отдыхом, солдаты курили, жадно затягиваясь, обжигая пожелтевшие пальцы слипшимися окурками; простуженно кашляли, чертыхались: махорка была крепкой, вышибала слезу. До Рыбина доносились встревоженные голоса, выкрики — впереди была пробка. Солдаты помоложе побрели поглазеть, а «старички», в основном ездовые, поправляли упряжь, похлопывали коней, что-то говорили им.

— Давай познакомимся, парень, как положено, — предложил Рыбин и, назвав себя, протянул руку.

— Егор, — представился солдат. Он произнес свое имя баском, стараясь выглядеть солиднее.

Рыбин понял это, усмехнулся про себя.

— А фамилия твоя как?

— Кравчик.

— Хохол? — Рыбин вспомнил младшего лейтенанта и нахмурился.

— Русский я, — сказал Кравчик.

— Русский? — усомнился Рыбин. — Отчего же фамилия такая?

Егор объяснил:

— Моя прабабушка на украинце женилась.

— Замуж вышла, — поправила сандружинница. — Это про мужчин говорят — женился.

Егор взглянул на девушку, которая давно могла бы уйти, но почему-то не уходила, и покраснел. Рыбину сразу стало весело.

— А теперь, голубки, я вас познакомлю!

Сандружинница протестующе вскинула голову. Лоб у нее был чистый, глаза выразительные, на щеках проступал румянец: он то густел, то становился едва заметным. Зимняя шапка лишь прикрывала косу, скрученную на затылке в большой рыхлый узел.

Продолжая улыбаться, Рыбин пояснил:

— Сами вы не познакомитесь — смелости не хватит. А это дело житейское, понятное всем… Подавайте-ка друг другу руки!

Егор назвал себя и мучительно покраснел.

— Надя, — сказала девушка и тоже покраснела.

— Значит, Надежда? — переспросил Рыбин. — Хорошее имя. Со смыслом! На войне для солдата главное — надежду иметь. И коль его девушку так зовут… — Рыбин помолчал, выбирая слово покрасивее, но не нашел такого и закончил: — …замечательно!

Он стал вспоминать, были ли у него знакомые Нади. Девушки с таким именем вроде бы ему не встречались, и Рыбин огорчился: слово «надежда» вдруг приобрело для него особый смысл.

— У меня тут подруга есть, — неожиданно сказала девушка. — Тоже Надя и тоже сандружинница. Между прочим, москвичка. Ее так и называют у нас — Надя-москвичка. Могу познакомить, если встретиться придется.

— Не надо, — отказался Рыбин. — Я с девушками сам знакомлюсь.

На вырубке, там, где дорога сворачивала в лес, появился Кущ. Сложив руки рупором, позвал Рыбина.

— Черт! — выругался ефрейтор.

— Ты чего? — удивился Егор.

— Покоя от него нет. — Рыбин кивнул на младшего лейтенанта.

Дождь все моросил и моросил. Он был похож на манную крупу — такой же мелкий. Все вокруг: деревья с остатками листьев, мохнатые ели, видневшийся на пригорке и, видимо, покинутый жителями хутор — имело унылый, обреченный вид. Колонна шевелилась, напоминала огромную гусеницу. Хлопали кнуты, из лошадиных ноздрей вырывался пар; кони хрипели, увязали в липкой грязи. Рыбин только сейчас заметил, что колонна двинулась. Сказал:

— Теперь до самого конца без отдыха будем топать.

— Почему? — поинтересовался Егор.

— Передовая близко.

— Близко?

— Километра четыре осталось, — подтвердила Надя.

Ей хотелось узнать, где, в какой части будет воевать Егор, но она стеснялась Рыбина.

— Прощайте, голубки! — сказал он. — Может быть, встретимся, а может, и нет. — По-доброму улыбнувшись, посоветовал Наде и Егору обменяться адресами. Добавил: — Письма на войне — великое дело.

Сказав это, Рыбин незаметно для других вздохнул: сам он никому не писал и ни от кого не получал писем.

— Я бы с радостью дал адрес, — неуверенно произнес Егор. — Только нам еще не объявили его.

— Объявят, — обнадежил Рыбин.

Надя загрустила: Егор ей понравился. А почему понравился — объяснить не могла. Да она и не спрашивала себя почему. В восемнадцать лет редко задают такие вопросы. Просто понравился — и все.

Колонна двигалась к реке Дубисе, на левом берегу которой закрепились немцы. Ни Рыбин, ни Егор, ни Надя еще не знали и не могли знать, какая роль будет отведена им в предстоящем наступлении.

Рыбин шел молча, меся сапогами грязь, поглядывал на обросшего рыжеватой щетиной Фомина — тот крутил вожжами и время от времени покрикивал:

— Но-но-но, милыя! Веселей шагай!

Ездовой был такого же роста, как Кущ, и такой же щуплый. Остриженные машинкой волосы заметно подросли, стояли торчком, напоминая щетину в щетке. Фомин часто снимал шапку, вытирал подкладкой мокрое лицо.

«Коням тоже нужен отдых, — подумал Рыбин, взглянув на измученных лошадей. — А то ахово будет». Ефрейтор боялся, что их бросят в бой прямо с марша — такое уже было полтора года назад. В памяти остался подлесок, через который напрямик, ломая кусты, неслась «сорокапятка», обезумевшие кони, Фомин в расстегнутой телогрейке и почему-то без каски. Чуть в стороне шлепались мины, поднимая в воздух тучи прошлогодней листвы. Еще дальше захлебывались пулеметы, и Рыбин никак не мог определить по звуку, чьи они — наши или немецкие. Земля была сухой, у пней пробивалась молодая травка — это тоже осело в памяти. Деревья вздрагивали, как испуганные, когда неподалеку шлепалась мина, воздушная волна пригибала тонкие березки. «Сорокапятка» подпрыгивала на кочках, цеплялась за кусты, Фомин нахлестывал и нахлестывал коней. Рыбин весь исцарапался, разбил нос, но боли не чувствовал. Он ругался, подгоняя Фомина, ему казалось: ездовой не очень-то торопится, бережет коней. Они выскочили на лужайку, залитую лучами заходящего солнца. Слева, справа и впереди были немцы. Рыбин не мог вспомнить, как развернули пушку, не помнил, успели ли вкопать сошники, он стал соображать только тогда, когда ощутил глазом нагретый солнцем окуляр прицела…