Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Вьюгин принял роту полтора месяца назад. Во время летнего наступления она заметно поредела, нуждалась в пополнении. Еще днем Вьюгину сообщили, что ему направляют пятнадцать человек. Этого было мало, и теперь старший лейтенант с нетерпением ждал майора Поперечного, чтобы пожаловаться. И еще он ждал сандружинницу Надю, которую зачем-то вызвали в медсанбат.

Вьюгину нравилось в этой девушке все: ее неброская красота, застенчивость, которую так часто утрачивают женщины, очутившиеся среди сотен мужчин, огрубевших на войне, познавших горечь утрат, живущих только одним днем, даже не днем — часом, ибо утром не угадать, что ждет солдата вечером, какая пуля — его. Вьюгин видел: Надя скромна, приветлива. Она жадно слушала его рассказы, и это восхищало Вьюгина.

Старший лейтенант тоже нравился Наде, но… Мать, строгая и сварливая женщина, полностью подчинившая себе мужа, в молодости весельчака и балагура, а теперь скромного товароведа, боявшегося жены как огня, часто предупреждала: «Смотри, Надька, принесешь в подоле — в тот же день выгоню!»

Мать вдалбливала, что все мужчины подлецы, что все они только одного хотят, что если у парня намерения честные, то нечего таскаться по кино и паркам, лучше прийти в дом и посвататься как полагается, а потом хоть куда — и в кино, и в парки. Она осуждала свою племянницу, имевшую внебрачного ребенка, называла ее нехорошим словом и добавляла: «Теперь по рукам пойдет».

Надя про себя возмущалась, но помалкивала, потому что тоже, как и отец, боялась матери.

Иногда по вечерам в их дом приходили сослуживцы отца — невзрачные, малоинтересные, как казалось Наде, люди. Щелкая костяшками домино по накрытому протершейся клеенкой столу, они тихо переговаривались, шумно сморкались, исподволь поглядывая на дверь кухни, где гремела кастрюлями мать: мужчины гадали, каждый про себя, выставит ли она угощение или даже чайком не удастся побаловаться? Если мать приносила запечатанную красным сургучом бутылку, мужчины оживлялись, сгребали в одну кучу фишки, торопливо укладывали их в деревянную коробку; потом, дождавшись закуски, бережно разливали водку в маленькие рюмки и, растягивая удовольствие, засиживались до глубокой ночи. Если же мать даже чаю не предлагала, то мужчины, сыграв два-три кона, расходились. После их ухода отец начинал метаться по комнатам, шаркая шлепанцами до тех пор, пока мать не прикрикивала на него. Пробормотав что-то, отец удалялся в спальню. Через несколько секунд раздавался скрип пружин и тяжкий вздох. Надя жалела отца, однажды попыталась заступиться за него, но мать так цыкнула на дочь, что пропала всякая охота вмешиваться.

Тяжелые бархатные портьеры на дверях пахли пылью, на подоконниках, заслоняя дневной свет, буйно росли цветы в глиняных горшочках и консервных банках. За пузатым комодом, похожим на растолстевшую базарную торговку, скреблись мыши. Наде хотелось в кино или на танцы, хотелось погулять с девчатами и ребятами по улицам их небольшого городка, но мать не пускала. В кино ходили раз в два месяца всей семьей.

Перед самой войной Надя закончила медучилище, стала работать в городской больнице медсестрой. Когда началась война, сразу же ушла в армию. Освободившись от гнета матери, она влюбилась в первого встречного мало-мальски симпатичного парня. Этим парнем оказался разбитной сержант, все повидавший и все испытавший. Сержант хотел только одного и, не теряя времени даром, стал добиваться этого с такой настойчивостью, что Надя испугалась. И тогда она, отбрив настырного сержанта, впервые подумала, что мать, должно быть, права: все мужчины одинаковы.

Так она думала, пока не познакомилась с Вьюгиным. Вначале Надя не обращала на него внимания — старший лейтенант ничем особенным не выделялся среди других солдат и офицеров. Лицо у него было самым обыкновенным. Такие лица не бросаются в глаза. Однажды после непродолжительного разговора с командиром роты Надя с удивлением увидела, какой это культурный, воспитанный человек. С того дня ее потянуло к нему. Она отмечала про себя его сдержанность, знаки внимания, которые он выказывал по отношению к ней. Она догадывалась, что нравится Вьюгину, но никто не делал первого шага к сближению: Вьюгина удерживала от этого шага внутренняя чистоплотность, рыцарское отношение к женщинам, Надя же после истории с разбитным сержантом относилась к мужчинам настороженно. А сейчас, шагая в расположение роты, помимо своей воли Надя все время возвращалась мыслями к Егору, вспоминала его глаза, голос… И чем больше думала о нем, тем острее ощущала свою невольную вину перед Вьюгиным. Вначале это чувство было подсознательным, потом оно окрепло, стало тревожить Надю. И тогда она, испугавшись по-настоящему, решила выбросить Егора из головы, сказала сама себе, что больше никогда не встретится с ним. И тут же подумала: «Мы встретимся. Обязательно встретимся!»

Тропинка, по которой шла Надя, пролегала чуть в стороне от дороги. Надю вызывали в медсанбат часто, она знала каждый поворот этой тропинки, каждый ее изгиб. Раньше она всегда спешила, стремилась поскорее очутиться в расположении роты, а теперь, несмотря на дождь, не торопилась, хотела отдалить тот неизбежный разговор, который должен был, она чувствовала это, состояться с Вьюгиным.

Рота Вьюгина занимала рубеж на правом берегу Дубисы. По обе стороны реки высился лес. Деревья вплотную подступали к воде, напоминали великанов, собравшихся перешагнуть реку. В окопах стояла вода. В блиндажах, замаскированных еловыми ветками, пахло плесенью. Насыщенный влагой воздух затруднял дыхание; солдаты хлюпали носами, мечтали обсохнуть, с надеждой поглядывали на небо, задернутое одинаково ровным слоем облаков, похожим на застиранную простыню.

На противоположном берегу были немцы. Обезображенный извилистыми линиями траншей, противотанковыми рвами, надолбами, он смутно виднелся за пеленой дождя. Дубиса — обыкновенная лесная речка, каких в Прибалтике сотни. Там, где она суживалась, крутились водовороты, течение убыстрялось. Но таких мест было немного — Дубиса спокойно несла воды к более полноводному и широкому Нямунасу. Размытая дождем земля стекала в реку, Дубиса побурела, распухла, стала такой широкой, что солдаты присвистывали, поглядывая на нее. Они понимали, что скоро — может, через неделю, а может, и раньше — им придется форсировать эту реку, и заранее прикидывали, как это сделать понадежнее, половчее, попроще. А немцы беспокоились: строчили наугад из пулеметов, по ночам пускали осветительные ракеты — они повисали над рекой, заливая тусклым светом берега.

Блиндаж Вьюгина был просторным, сравнительно сухим — постарались бойцы. Они уважали своего командира — старший лейтенант никогда не повышал голоса, не обижал их. Слева от входа, занавешенного прожженной в нескольких местах плащ-палаткой, стоял самодельный топчан, покрытый суконным одеялом. На стене висела фотография деда — в мундире с эполетами, с крестами и прочими регалиями на груди. Посреди блиндажа дымила железная печь, которую раздобыл неизвестно как и неизвестно где связной Вьюгина, боец Сидоров — услужливый малый с простодушным лицом, на самом же деле бойкий и хитрый, по-деревенски прижимистый.