Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— Поставь крест, и дело с концом, — не выдерживал почтальон.

— Нельзя, — возражал Оглоблин и, покрывшись от усердия капельками пота, продолжал выводить буквы.

По этой причине — из-за неграмотности — он занимал не ту должность, которую мог бы занимать: был всего-навсего председателем какой-то артели, где что-то шили или вязали, а может, штамповали. Оглоблин был на нашем дворе единственным начальником, пусть маленьким, но все же начальником. Поэтому в глазах большинства жителей нашего двора его общественная значимость была выше значимости двух, всего лишь двух, людей с высшим образованием: моей матери, врача, и инженера Валентина Гавриловича Никольского — язвенника с худым лицом, сединой в волосах, такого же одинокого, как и Родион Трифонович.

Я никогда не видел Оглоблина пьяным, но Ленька рассказал по секрету, что пьет Родион Трифонович как лошадь: поставил перед собой литровую бутыль и тарелку с хлебом и дул, дул, пока не вылакал все.

— А потом что было? — спросил я — хотел услышать что-нибудь жуткое.

— Ничего не было. Посидел, побродил по комнате, сбивая стулья, и спать лег. — Ленька помолчал и добавил: — А мой батька теперь от одной стопки хмелеет. Я люблю, когда он пьяный: смеется и песни поет.

Я был другого мнения. Николай Иванович в пьяном виде походил на шута. В его шуточках-прибауточках, выкриках, шаткой походке было что-то унизительное. Это ощущение возрастало, когда появлялась разгневанная Анна Федоровна и начинала, награждая мужа пинками и тырчками, громогласно бранить его. Несмотря на свое состояние, Николай Иванович ловко увертывался от пинков и тырчков, даже балагурил, потом вдруг сникал, покорно позволял увести себя. Что происходило дальше, рассказывали соседи Сорокиных. Но, увидев на следующий день исцарапанное лицо Николая Ивановича, кровоподтек под глазом, можно было догадаться обо всем и без рассказов.

— Шибко попадает отцу, — доверительно сообщил мне Ленька в тот день, когда Анна Федоровна впервые отрядила его сопровождать Николая Ивановича до проходной.

Пока я обменивался с Ленькой взглядами — мы умели спрашивать друг друга глазами, как дела и все прочее, самое важное, — пока отвечал на вопросы Николая Ивановича, Маня исчезла, и я, ошалело уставившись на то место, где сидела она, подумал, что дочь Надежды Васильевны и Парамона Парамоновича словно бы слетела с бревен, как слетает с ветки птица, на которую только что смотрел, а отвернулся на мгновение — лишь ветка покачивается.

— Домой пошла, — подсказал Ленька.

Я внезапно почувствовал: мне неприятно слышать это.

Теперь же я могу с уверенностью сказать: это было первым признаком пробуждавшейся ревности. Я почувствовал: Ленька тоже неравнодушен к Мане. Наверное, в тот час и миг появилась первая трещинка в наших отношениях. Может быть, именно поэтому я отчетливо запомнил все, что происходило в тот день на нашем дворе.

— Опоздаешь, — сказал, обращаясь к отцу, Ленька.

Николай Иванович осторожно потрогал еще не окрепшую корочку на ссадине, намотал на палец и легонько дернул потную прядь.

— Сам сегодня дойду. А ты, сынок, поиграй тут, пока мамка не позовет.

— Обманешь? — В Ленькиных глазах была надежда.

— Ни в жисть! Ты у своего приятеля Андрюшки спроси, — Николай Иванович показал пальцем на меня, — станет ли родитель обманывать единокровное чадо?

Бабушка и мать никогда не лгали мне, и я в ответ машинально кивнул.

— Вот видишь! — обрадовался Ленькин отец.

Я уже сожалел о кивке, но отступать было поздно, да и самолюбие не позволило.

— Вместе отвечать будем, если что, — предупредил меня Ленька.

Вначале я испугался, потом решил: лично мне ничто не грозит.

Николай Иванович двинулся расслабленной походкой к воротам. Чем ближе он подходил к ним, тем увереннее становился его шаг.

— Надо поглядеть, куда он пошел — на «шпульку» или в забегаловку, — спохватился через несколько минут Ленька и убежал.

Я огляделся. Занавески на окнах уже были раздвинуты. Надежда Васильевна в дорогом атласном халате поливала, перегнувшись через подоконник, цветы — маленькую аккуратную клумбу, обложенную поставленными острием вверх кирпичиками. Халат на груди распахнулся — была видна телесного цвета комбинация с кружевами. «У Мани, должно быть, такая же», — подумал я и вдруг ощутил: полыхают щеки. Потом меня окликнула бабушка, попросила сходить в булочную.

— Кидай деньги! — крикнул я.

— Поднимись и возьми их сам, — сухо сказала бабушка.

Бабушка никогда не читала мне нотации, хотя иногда и говорила напрямик, что плохо, а что хорошо. Ее взгляд, интонация, с которой произносилось то или иное слово, оказывали на меня более сильное воздействие, чем наставления. Поднимаясь по лестнице, я думал, что мне не следовало бы кричать, просить бабушку кинуть деньги.

Возвращаясь домой, я чуть не налетел на Парамона Парамоновича: с маленьким саквояжем в руке он спешил к трамвайной остановке.

— Здрасте!

Парамон Парамонович не ответил — потрусил к трамваю. «Успеет или нет?» — я остановился, чтобы увидеть это. Он успел вскочить в последний вагон, и я почему-то огорчился.

Около подъезда меня поджидал Ленька. Округлив глаза, торопливо сообщил:

— Обманул батька. Уже в забегаловке сидит. Хотел вывести его, а он как баран уперся. Достанется мне теперь.

— Не бойся. — Я показал взглядом на Родиона Трифоновича, спокойно покуривавшего на бревне.

Ленька подумал.

— Моя мать никого не боится.

Я не поверил ему, потому что сам, восхищаясь Родионом Трифоновичем, немного побаивался его.

Вышел Валентин Гаврилович — взлохмаченный, невыспавшийся, в помятой рубахе. Торопливо подойдя к Родиону Трифоновичу, попросил жестом папиросу.

— Вредно же натощак. — Оглоблин достал «Казбек».

— Мне все вредно. — Никольский прикурил от папиросы Родиона Трифоновича, с блаженным выражением на лице выпустил дым.

— Хвораешь? — спросил Оглоблин.

— Обострение. Черт меня дернул жареное мясо съесть.

— Нельзя?

— Только вареное. А еще лучше — творог, кашу.

— Хлеб-то можно?

— Белый.

Родион Трифонович посмотрел на ситники и полкило пеклеванного в моей авоське.

— Вчерашний или свежий привезли?

— Теплый. — Я подошел, протянул авоську. — Потрогайте!

Покосившись на окно нашей комнаты, Оглоблин усмехнулся.

— Задаст тебе Прохоровна трепку, если увидит это.

Все обращались к моей бабушке на «вы» и называли ее полным именем — Варварой Прохоровной. Только Оглоблин тыкал ей и панибратски говорил — Прохоровна. Он любил покалякать с бабушкой. Присев в нашей комнате на кончик стула, обводил глазами книжные полки, уважительно спрашивал: