Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Я не уловил тот момент, когда вдруг спала жара. Почувствовав на лице освежающее дыхание приближавшегося вечера, вдруг увидел, что солнце переместилось на край неба, тень от сараев покрыла каменную ограду — лишь на самой верхушке нежно золотилась паутинка и грелись бабочки. Я никогда не ловил их, потому что наизусть помнил песенку мотылька, прочитанную мне бабушкой лет шесть или семь назад:

Возвещая о конце рабочего дня, на «шпульке» проревел гудок. Ему ответил другой, третий — на нашей улице было несколько крупных предприятий.

После гудков на дворе становилось оживленно — поодиночке и группами возвращался рабочий люд: женщины и девушки в ситцевых платьях, цветных косынках, мужчины и парни в пропахшей машинным маслом одежде. Навстречу родителям выбегали их дети; старики и старухи в ожидании сыновей и дочерей, расположившись на ступеньках, лавочках или бревнах, устремляли слезившиеся глаза на ворота. В дни получек или под выходной жены рабочих еще до гудков направлялись к проходным. Некоторые из них приводили мужей трезвыми; получив деньги, мчались в расположенный неподалеку продмаг за четвертинками и поллитровками, иногда выпивали с мужьями, а чаще просто позволяли им «погулять». Те, кому не удалось привести мужей, возвращались понурые, беспричинно орали на детей и престарелых родителей, поминутно вскидывали наполненные скорбью и надеждой глаза на ворота. С наступлением вечера наш двор наполнялся гомоном, песнями, пьяным смехом. Бабушка вздыхала и, обращаясь ко мне, повторяла: «Никогда не пей. Слышишь, никогда!» Но так бывало только в дни получек или под выходной. В обычные дни, еще задолго до гудков, в квартирах начинали шипеть примуса, потрескивать керосинки По двору распространялся запах перепревших щей, подгоревшей картошки, обжаренной чайной колбасы. Мне хотелось попробовать эту колбасу, хотелось, несмотря на то что бабушка утверждала: «Соленая она и невкусная». Я верил ей, но обжаренная чайная колбаса все же пахла так, что слюнки текли.

Бабушка была гурманкой. На второе она приготовляла или мозги в сухарях, или отварной говяжий язык, или почки в какой-то особенной подливе, или котлеты, сочные и пахучие. Если ей удавалось купить курицу, то на первое была густая лапша (я всегда выбрасывал из нее морковь), на второе ножка или крылышко с тщательно размятым — ни комочка — картофельным пюре и зеленым горошком в беловатом густом соусе. Сухой зеленый горошек в холщовом мешочке висел около печки. Там же, в коробке, хранились специи: гвоздика, мускатные орехи, корица, одним словом, все то, от чего, особенно после книг о Колумбе и Магеллане, разыгрывалось воображение.

Ленькин отец возвращался домой всегда в одни и те же часы. Даже тогда, когда он, по его собственному утверждению, «отдыхал» в забегаловке. Его состояние зависело от количества выпитых им стопок. Иногда Николая Ивановича кто-нибудь приводил, закинув себе на плечо его вроде бы безжизненную руку, но чаще он приходил на своих двоих, пристав по дороге к какой-нибудь компании. Выпивохи — об этом можно было судить по их лицам — завидовали ему, однако сами не напивались каждый день: может, жен побаивались, а может, совесть не позволяла; трезвенники осуждали Ленькиного отца, никогда не останавливались поболтать с ним; остальные мужчины, подавляющее большинство, относились к нему с насмешливой снисходительностью. Если люди, с которыми шел Николай Иванович, оказывались свойскими, а сам он держался на ногах (Ленькин отец быстро хмелел и так же быстро протрезвлялся), то начиналось «представление», посмотреть которое высыпали все, кто был охоч до таких зрелищ.

Услышав хмельной голос Николая Ивановича, я поспешно выбрался из своего убежища, потому что не сомневался: Анна Федоровна или публично оскорбит сына, или, на худой конец, пригрозит ему ремнем, и это, конечно, унизит его в глазах Мани. Ничего другого я не желал, даже в мыслях не допускал, что Сорокина ударит Леньку: заступничество Оглоблина казалось мне достаточной порукой.

Я появился в тот момент, когда Анна Федоровна при всем честном народе выговаривала сыну. Он что-то ответил ей, и тогда она, размахнувшись, влепила ему оплеуху.

— Балбес! — крикнула Анна Федоровна и снова отвела руку.

Ленька отскочил. Она — так мне показалось — удивилась.

— Подойди!

Ленька отступил еще дальше. Лицо Анны Федоровны покрылось пятнами, в глазах возник нехороший блеск.

— Подойди, кому говорят!

Ленька помотал головой.

— Ну погоди, — пригрозила Анна Федоровна и ринулась к нему.

Было смешно и немного страшновато смотреть на них: увертливый мальчишка и женщина с грацией верблюда. Самолюбие, видимо, не позволяло Анне Федоровне плюнуть и уйти. Ее лицо раскраснелось еще больше, на спине и под мышками проступил пот. Ленька играл с матерью, как кошка с мышью: то подпускал близко-близко, то задавал стрекача.

— Не догнать! — неожиданно сказал Николай Иванович и, пьяно икнув, рассмеялся.

Анна Федоровна, похоже, только и ждала этого: подскочила к мужу и, награждая пинками и тырчками, стала осыпать его бранью. Он увертывался, балагурил.

— Ирод! — воскликнула Анна Федоровна и так пнула мужа, что он, оборвав на полуслове очередную шуточку, потер ушибленное место.

Ленька смотрел на родителей издали. Николай Иванович внезапно стих, дал увести себя. После этого все стали расходиться. Я посмотрел на плотно закрытое окно комнаты Родиона Трифоновича и понял: его нет. Увидел за спиной Надежды Васильевны, грузно навалившейся на подоконник, Маню.

— Достанется теперь ему, — пробормотала Надежда Васильевна, поправляя локоны.

Я не понял, о ком говорит она — о Леньке или его отце, но уточнить не решился. Глядя на спину матери, Маня спросила:

— Кому достанется — Николаю Ивановичу или Леньке?

Надежда Васильевна подумала.

— Обоим!

— Если бы Родион Трифонович был дома, то Сорокина не посмела бы!

До сих пор я никогда не разговаривал с Надеждой Васильевной. Пробегая мимо окон комнаты Петровых, поспешно ронял «здрасте», не слышал, что отвечали мне, да и отвечали ли вообще.

Манина мать медленно повернула голову. Ее брови приподнялись, на лице возникло удивление, она — так показалось — пыталась сообразить, кто я и откуда взялся. Я чуть не назвал свою фамилию и не объяснил, что живу в этом же доме, на втором этаже.

— Ты очень громко кричишь и много бегаешь, — неожиданно сказала Надежда Васильевна.

То же самое мне говорили раньше — бабушка, мать, соседи. Я давал слово кричать потише и бегать поменьше, но во время игр так увлекался, что вспоминал о своем обещании лишь тогда, когда ноги подкашивались от усталости и становилось сухо во рту.