Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Я был эмоциональнее Леньки, и, наверное, поэтому мое чувство к Мане в скором времени перестало быть тайной. Глядя на нее, бабушка с едва уловимым сомнением говорила: «Славная девочка» — и переводила взгляд на меня, словно стремилась найти какой-то ответ на моем лице. Я мучительно краснел. Усмехнувшись, бабушка проводила рукой по моим волосам. Надежда Васильевна теперь симпатизировала мне: часто подзывала к себе, расспрашивала о матери, бабушке, о моих планах на будущее.

— Неприступна твоя бабушка, неприступна, — вкрадчиво говорила Надежда Васильевна. — Кивнет головой и — мимо. А мне иной раз так хочется отвести душу. Совсем мало на нашем дворе культурных людей.

Манина мать не уточняла, кто они, культурные люди, но я мог дать голову на отсечение, что себя она причисляет к этой категории. Развивая свою мысль, Надежда Васильевна продолжала:

— Я ведь тоже не из простой семьи. Мой папаша конторщиком был, а матушка, как и водится, домашнее хозяйство вела. Мы богато жили, как и твоя бабушка.

Напоминание об этом причиняло мне боль. Я стыдился, что когда-то моя бабушка была буржуйкой, держала прислугу. Стараясь не выдать себя, с гордостью объявлял, что мой отец сам выбился в люди.

— Слышала, слышала, — кивала Надежда Васильевна и добавляла, что помнит моего отца. — Он с твоей мамой отдельно от бабушки жил. Ты тут, они там. Твой отец сюда редко приходил. Он, — она устремляла на меня пытливый взгляд, — вроде бы не ладил с бабушкой?

Так, по-видимому, и было. В отличие от матери, вспоминавшей отца с добротой в глазах, бережно хранившей его письма, бабушка отзывалась о нем с прохладцей в голосе. Я никогда не спрашивал у нее, каким был мой отец, потому что помнил его сам — он скоропостижно скончался семь лет назад.

— Замуж надо твоей маме, — часто говорила Надежда Васильевна. — С образованием, интересная, всего один ребенок — чего же еще?

Если во время бесед с Надеждой Васильевной появлялась Маня, меня приглашали в комнату. Чувствовал я там себя неуютно. Все было новенькое, все блестело, сверкало. Боясь что-нибудь опрокинуть или разбить, я сидел как парализованный. Надежда Васильевна не замечала этого, а Маня подбадривала меня взглядом. Парамон Парамонович — так бывало по вечерам и в выходные дни — горбился над своим столиком и, казалось, ничего не видел и не слышал. Во дворе или на улице он иногда отвечал на мое приветствие, а чаще, даже не кивнув, проходил мимо.

Самым трагическим событием на дворе было самоубийство Николая Ивановича, точнее, попытка наложить на себя руки. Спас его Родион Трифонович. Услышав стук отброшенной табуретки и хрипы, он вышиб плечом дверь, перерезал веревку и, держа Ленькиного отца под мышкой, словно куль, вынес его на свежий воздух, уложил на траву, принялся растирать грудь. Анна Федоровна в это время была в магазине, Ленька колол дрова, мелкота возилась, распустив сопли, неподалеку от дома. Двор тотчас наполнился людьми, но подойти близко никто не решался: на шее Николая Ивановича темнела веревочная петля и лицо было синеватым.

— Преставился, — сказала Надежда Васильевна: она всегда выбегала во двор, когда дрались, скандалили или происходило еще что-нибудь.

Мелкота подняла такой рев, что стало больно в ушах. Ленька — он тоже примчался — позеленел. Маня храбро подошла к Оглоблину.

— Помочь?

— Искусственное дыхание умеешь делать?

— Попробую.

— Давай!

— С ума сошла, — пробормотала Надежда Васильевна, но не окликнула дочь.

Я и раньше замечал: она никогда не бранит Маню, не прекословит ей, иногда казалось — побаивается. Да и сама Маня вела себя с матерью независимо.

Старухи и прочий люд переглядывались, давали вполголоса советы, подчас противоречивые: мелкота ревела во всю мощь своих глоток; Ленька беспомощно топтался около Родиона Трифоновича и Мани. Оглоблин приложился ухом к груди Николая Ивановича. Пока он слушал, все молчали.

— Живой! — объявил Родион Трифонович и велел Леньке — одна нога тут, другая там — вызвать «скорую».

Ближайший телефон-автомат был в продмаге, где покупали съестное все обитатели нашего двора; только бабушка предпочитала другие магазины, чаще всего ездила на Арбат в диетический.

Ленька припустил так, что чуть не сшиб в воротах Анну Федоровну. Услышав рев сыновей и увидев столпившихся во дворе людей, она ринулась к ним, перекладывая из руки в руку тяжелую сумку. Все расступились. Ошалело посмотрев на распластанного на траве мужа, она бросила сумку — выкатился кочан капусты и несколько картофелин — и принялась голосить.

— Очухается, — проворчал Родион Трифонович и снял с шеи веревку.

Анна Федоровна сразу успокоилась.

Через полчаса приехала «скорая». Ленькиного отца увезли в психиатрическую больницу.

Вышел он оттуда в феврале. За это время Анна Федоровна сильно изменилась: поседела, похудела еще больше, не скандалила, как раньше, устроилась на работу. Вначале она была дворником на соседнем дворе, потом, когда скончался от разрыва сердца наш дворник, стала разбрасывать снег, сгребать листья, поливать тротуар и мостовую перед нашими воротами.

Ленька, пока не было отца, поступил в ремесленное училище: ходил в черных брюках, в такой же рубахе, в фуражке с блестящими, скрещенными над козырьком молоточками. Он учился на токаря, был очень доволен. Виделся я теперь с ним лишь по воскресеньям. Сидя на бревнах, Ленька посасывал, неумело выпуская дым, папироску-гвоздик и бренчал, запустив руку в карман, мелочью. Анна Федоровна косилась на него, но вслух ничего не говорила: Ленька был на полном государственном обеспечении, приносил кое-какие деньги домой — с этим приходилось считаться. Родион Трифонович называл его рабочим человеком, расспрашивал, как кормят и чему учат в ремеслухе. Никольский с неохотой признавал, что для Леньки ремесленное училище единственный выход. Рассердившись на меня, бабушка говорила: «Тебя тоже надо отдать туда!» Первое время я думал, что она так и поступит, вскоре понял — пугает.

Поскольку у Леньки теперь водились деньжата, и побольше, чем у меня, он приглашал Маню в кино, но она, как доверительно сообщила мне Надежда Васильевна, сходила с ним всего разочек, потом стала ссылаться на плохое настроение или на дела. Это радовало меня.

После больницы Николай Иванович долго бюллетенил, но не сидел дома сложа руки — помогал жене разгребать снег, скалывал с тротуара лед. Иногда он вызывался сбегать в магазин или в булочную, но Анна Федоровна никуда его не отпускала от себя.

Ленька рассказал мне, что отец выпрашивал у него трояк. Вначале Ленька хотел дать, потом спохватился. Сейчас отец сердится, сидит в комнате как сыч: не ест, не пьет и ни с кем не разговаривает; он, Ленька, хочет вызвать врача, а мать против: боится — залечат.