Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— А если отец снова напьется? — спросил я.

Ленька подумал.

— Мать всех обошла, кто раньше ему подносил, слезно просила не угощать и в долг не давать.

И все-таки через несколько дней я увидел Николая Ивановича веселеньким.

Была весна. Снег стаял, но еще не подсохло. На бревнах судачили старухи, рассказывали о своих хворях, радовались солнцу, предсказывали урожайный год. Увидев Николая Ивановича, смолкли. Проводив его долгими взглядами, стали ожидать «представления». На этот раз «представления» не было: Анна Федоровна не бранила и не колотила мужа — молча впустила в дом. Старухи переглянулись.

Спустя две недели Надежда Васильевна сообщила мне, что теперь Анна Федоровна сама покупает мужу четвертинку. «Представления» прекратились. Это огорчило не только старух, но и Манину мать: она жаловалась на скуку, чаще подзывала меня к окну — расспрашивала о том, что говорят на кухне наши соседи, что делает, сготовив обед, бабушка. Сплетнями я не интересовался, бабушка же в свободное время или читала, или раскладывала пасьянс.

— Вчера вечером ходила куда-то, — уличала меня Надежда Васильевна. — В новой шляпке была, с коричневым ридикюльчиком.

Бабушка любила театр, часто ходила в Большой, в Малый, в МХАТ. В молодости она слушала Карузо, Шаляпина, Собинова. На вечерние спектакли бабушка ходила или одна, или с матерью, а на дневные водила меня. «Лебединое озеро», «Конек-Горбунок», «Евгений Онегин», «Фауст», «Травиата», «Горе от ума», «Синяя птица», «Стакан воды», «На дне», «Вишневый сад» — невозможно перечислить все оперы, балеты, пьесы, которые я смотрел или слушал вместе с бабушкой. Про драматических актеров она говорила — великолепные, восхищалась Качаловым, Ершовым, Ливановым, Еланской, Садовским, Климовым, Яблочкиной, Рыжовой, а о певцах отзывалась сдержанно. В антракте, оглянувшись по сторонам, спрашивала: «Заметил, как Трике [12] Персонаж из оперы „Евгений Онегин“. петуха пустил?» В ответ на мое «нет» удивлялась, со вздохом сожаления добавляла: «Жаль, что у тебя музыкального слуха нет». Музыкального слуха у меня действительно не было, но музыку я чувствовал. Этим я обязан бабушке.

Я сказал, что вчера бабушка была в театре. Надежда Васильевна оживилась.

— Я в оперетту хожу. Ярон — просто душка, очень смешной. А к опере и балету я равнодушна. Декорации, конечно, красивые и костюмы дорогие, но все остальное непонятно. Постановки мне тоже не нравятся: говорят, говорят и жизнь изображают, какой не было и нет. Совсем другое дело оперетта и кино — «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга». Я все смешное люблю, потому что жизнь скучная.

Я мысленно не согласился: жить было интересно.

Маню я теперь видел только в школе. Сразу после обеда она куда-то уходила. Возвратившись уже в сумерках, садилась учить уроки. Надежда Васильевна с явным неодобрением сообщила, что дочь посещает медицинский кружок.

— Теперь все шиворот-навыворот, — добавила она. — Девицы с аэропланов прыгают, на Дальний Восток едут. Разве это хорошо? Женский пол с малолетства к семейной жизни приучаться должен. Посоветовала Мане в кружок домоводства записаться. Она плечиком дернула. Просила Парамона Парамоновича с ней поговорить. Он уткнулся носом в часики — ни бе ни ме.

Когда Маня училась в первом классе, родители купили ей игрушечный медицинский набор: фонендоскоп, градусник, пробирки, повязку с красным крестом, бинты, вату. И хотя Маня не говорила об этом, я догадывался: после школы она собирается поступить в медицинский институт.

Котята, раненые галки и вороны, выпавшие из гнезд птенцы — все это, к большому неудовольствию Надежды Васильевны, приносилось в дом.

— Грязь в комнате и вонь, — жаловалась она, а Мане ничего не говорила, только требовала почаще мыть руки.

Птенцы погибали от неправильного кормления, галки и вороны, окрепнув, улетали, котята, полакав молоко, убегали к бездомным, беспокойно мяукавшим под окнами Петровых кошкам.

Перебирая в памяти прошлое, я так и не смог вспомнить, когда Маня впервые отказалась пойти в кино. Почему-то кажется: было это после истории со щенком.

Однажды вечером мать принесла крохотного щенка с похожим на крендель хвостиком. Как только она опустила его на пол, он тотчас напрудил. Не отрывая от лужицы глаз, бабушка что-то пробормотала по-французски. (Мать говорила по-французски плохо, но понимала все.)

— Да ты посмотри, какой он прелестный! — воскликнула она и велела мне взять тряпку и вытереть пол.

— Обыкновенный пес, — сухо сказала бабушка. — Гадить будет и блох напустит.

Мать стала переубеждать ее, говорила, что забота о щенке научит меня отзывчивости, доброте. Щенок лизнул меня в нос. Я расчувствовался, стал умолять бабушку оставить мне щенка, но она твердо заявила:

— Ни за что!

Бедного пса отнесли в сарай и заперли. Я долго не мог уснуть — слышал, как он скулит.

Утром бабушка отдала щенка Мане. Парамон Парамонович нанял Сорокина сколотить в сарае конуру. Николай Иванович даже утеплил ее — Надежда Васильевна пожертвовала для этого ветхое одеяло. Мне становилось грустно и больно, когда я смотрел, как Маня возится со щенком.

Он превратился в великолепного пса. На меня Бобик — так Маня назвала щенка — не обращал внимания, даже не обнюхивал. Я страдал, сердился на бабушку. Она ни разу не утешила меня: должно быть, осознавала какую-то свою правоту. Потом Бобик исчез: может быть, его украли, может быть, схватили живодеры.

До сих пор не понимаю, почему бабушка, вроде бы такая чуткая, внимательная, не разрешила мне оставить щенка. Конечно, в комнате его нельзя было бы держать. Но ведь нашли же выход Петровы! А бабушка… Сколько лет прошло, а я все не могу избавиться от какого-то недоумения. Часто думаю, как бы она поступила со щенком, если бы его не взяла Маня. Неужели бы отдала усыпить? Уверяю себя, что несправедлив к бабушке, стараюсь думать о ней с нежностью, вспоминаю все доброе, хорошее, что она сделала для меня, чему научила, хочу верить, что бабушка бы оставила щенка, если бы он не напрудил в первую же минуту, и ничего не получается.

Простить — значит понять и умом, и сердцем. Умом все понимаю: теснота, псиный запах, дополнительные хлопоты, а вот сердце бунтует. Наверное, все то, что человек видит, слышит и чувствует в детстве, остается в нем навсегда.

Воскресный день, о котором я начинаю свой рассказ, остался не только в моей памяти — в памяти всех обитателей нашего двора.

Было раннее утро. На бревнах — они потемнели еще больше и рассохлись так, что в щели свободно проникал палец, — уже покуривал Родион Трифонович. Был он все в той же гимнастерке с привинченным к ней орденом, в галифе. А вот сапоги на нем были новенькие, купленные, видимо, недавно.