Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— Это совсем другое дело.

— Усталость всегда одинаковая. — В Ленькином голосе появилась снисходительность.

Я вдруг понял: я в его глазах белоручка; стал лихорадочно соображать, чем бы поддеть Леньку, но ничего путного в голову не пришло.

— В техникум поступать будешь или в восьмой класс пойдешь? — поинтересовался Ленька.

Бабушка советовала поступать в какой-нибудь техникум, мать говорила, что я должен продолжать учиться в школе. Мою тираду о военно-морском училище они не приняли всерьез — не одобрили и не отвергли.

Я сказал Леньке, что мои планы прежние — военно-морское училище. Он намотал на палец и легонько дернул, как это делал Николай Иванович, прядь.

— Может, поступишь, а может, нет. Моя мать часто говорит: лучше синица в руках, чем журавль в небе.

Я невольно отметил про себя, что Ленька рассуждает как взрослый. Это еще больше отдалило меня от него.

Я не помню, кто первый крикнул: «Война!» Иногда мне кажется, это сделала Анна Федоровна, иногда я готов побожиться, что испугал меня и Леньку внезапно выбежавший Родион Трифонович. Совершенно точно могу сказать лишь то, что в течение нескольких последних минут, пока я и Ленька продолжали разговор, во дворе происходило что-то непонятное: в окнах мелькали люди, раздался приглушенный плач, кто-то выругался. Я часто думаю: в те минуты даже воздух на нашем дворе стал другим, на деревьях тревожно шевельнулась листва, смолкли воробьи, исчезли бабочки. Может, так и было, а может, все это теперь просто представляется мне.

Не чувствуя под собой ног, ничего не видя и не слыша, я помчался домой. Увидел застывшую около черного репродуктора бабушку, ощутил в груди неприятный холодок.

— Не расстраивайся, пожалуйста, не расстраивайся! Мы с ними быстро справимся.

— Дай-то бог, — сказала бабушка и неожиданно послала меня в продмаг: велела купить побольше мыла и крупы.

Я спросил, какую покупать крупу и какое мыло. Она подумала:

— Гречку бери, рис, манку, а мыло — лучше хозяйственное.

В продмаге была очередь. Продавалась только перловая крупа, которую бабушка никогда не покупала — она плохо разваривалась, и нелущеный горох. Я получил мыло — отпустили всего три куска — и направился домой. Шел и всматривался в лица людей. На некоторых лицах были печаль, растерянность, другие, казалось, ничего не выражали. Я всегда ходил быстро, теперь же чуть ли не бежал. Увидев впереди Петровых, припустился во всю прыть. Маня обернулась.

— Знаем, знаем! Поэтому и не стали на лодке кататься.

— Родион Трифонович считает — война недолгой будет!

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Парамон Парамонович.

Надежда Васильевна комкала шелковую перчатку. Маня была спокойна, и я обрадованно подумал, что в самое ближайшее время фашисты будут отброшены от наших границ. Захотелось порассуждать, продемонстрировать свои познания о нашей военной мощи, но Петровы, несмотря на то что во дворе было полно людей, не останавливаясь, вошли в дом.

Я остался во дворе. Николай Иванович громко заявил, что его могут забрать на войну в любой момент — он явно хотел получить в неурочное время свою порцию вина. Анна Федоровна грубовато ответила:

— Хвосты крутить лошадям будешь — ни на что другое не годишься!

— Хвосты тоже крутить кому-нибудь надо, — сказал Николай Иванович и, выразительно почмокав, лизнул сухие губы.

— Обедать сядем — тогда и налью. — Анна Федоровна вытерла носы ребятишкам, легонько шлепнула самого проказливого пацана.

— Вроде бы пора. — Николай Иванович повозил рукой по животу.

— Еще не готовила! — отрезала Анна Федоровна и позвала мужа в дом.

— Куда бегал? — спросил меня Ленька.

— За мылом.

— Стирка?

— Про запас, наверное. А хорошей крупы нет — только перловка и горох.

— Горох я уважаю, — сказал Ленька. — Сытно и вкусно. В нашей столовке часто гороховый суп дают, на второе кашу с мясом.

Я подумал, что, наверное, не стал бы есть ни гороховый суп, ни кашу с мясом. Вслух сказал:

— Наподдадим мы фашистам так, что у них глаза на лоб вылезут!

Ленька поддакнул.

Узнав, что в продмаге был только нелущеный горох и перловая крупа, бабушка попеняла:

— Надо было брать.

— Ты же сама…

— Ничего, ничего, — пробормотала она.

Во второй половине дня к нам пришел Родион Трифонович.

— Извиняй, Прохоровна. Мое радио сломалось, а без новостей — маета… Ничего не передавали?

— Только музыка, — сказала бабушка.

Родион Трифонович свел брови.

— Гонят и гонят.

Бабушка предложила ему чаю. Досадливо отмахнувшись, он сказал:

— Своему знакомцу звонил, — Оглоблин выразительно посмотрел на меня, — но его дома нет. Жена с детьми на курорте, домработница одно твердит: ночью вызвали — как в воду канул. В его кабинете, в наркомате, никто трубку не снимает. Я уже все гривенники извел. — Родион Трифонович задумался. — Не иначе, он у самого наркома сидит и мозгует вместе с другими генералами, как пошибче по врагу вдарить.

В коридоре раздались голоса.

— Минуточку, — сказала бабушка и вышла.

Вернулась она с домоуправом — солидным мужчиной в парусиновом костюме, брезентовых полуботинках и таким же портфельчиком под мышкой, растерянно пробормотала:

— Светомаскировку велит сделать и бумажные полоски на окна наклеить.

Родион Трифонович нахмурился, строго сказал домоуправу:

— Не паникуй!

Тот поправил под мышкой портфельчик.

— Мое дело, Родион Трифонович, маленькое. Прислали гонца с указанием. А я выполняю.

— Неужели бомбить будут? — Бабушка не скрывала тревоги.

Оглоблин пружинисто встал, прошелся, скрипя сапогами, по комнате.

— Этого не допустят, Прохоровна!

Бабушка достала пахнувшее нафталином одеяло и покрывало с коричневатыми отметинками от утюга. Я вбил над окнами гвозди — по одному справа, по одному слева. Потом бабушка сварила клейстер, и я стал наклеивать на оконные стекла бумажные полоски. То же самое делали и другие жильцы. Родион Трифонович, сердито посапывая, косился на черную тарелку репродуктора — все ждал сообщения о контрударе наших войск…

Закрою глаза и вижу наш двор: клены, тополя, две березки, совершенно одинаковые, похожие на близнецов-сестричек. Они были соединены широкой доской, положенной на приколоченные к стволам бруски, — получалась лавочка, на которой свободно размещались два, а если потесниться, то и три человека. Тень от листвы была такая густая, что даже в самые знойные дни на этой лавочке жара не ощущалась, а легкий шелест над головой рождал задумчивость и грусть. Наверное, именно поэтому обитательницы нашего двора, прежде чем войти в свои дома, отдыхали несколько минут под березками, поставив около себя тяжелые сумки с провизией: бросали рассеянные взгляды по сторонам или сидели, уставившись в одну точку.