Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— Раз у тебя получается, у меня тоже должно получиться.

— Что-о?

— Ты, я слышал, крепко пьешь.

— От кого слышал-то?

Ленькин отец усмехнулся. Родион Трифонович покраснел, подозрительно посмотрел сперва на меня, потом на игравшего с братишками Леньку.

— Меня никто никогда пьяным не видел и не увидит!

— Вот и я порешил так же пить.

Оглоблин скривился, словно от зубной боли, показал взглядом на высунувшуюся в окно Анну Федоровну.

— Твоя хозяйка объявилась. Ступай, пока сама не позвала.

Когда Николай Иванович ушел, он велел мне сесть рядом. Затянувшись, выпустил из ноздрей дым, затоптал окурок.

— Перед моим окном ты в тот раз торчал?

Я помотал головой.

— Значит, Ленька, стервец, был. Я тогда решил — мерещится. Получается — нет. Тебе, сам соображаю, он все, как было, изложил. Ты мужчиной будь — не трепи языком. Прохоровне, признайся, не докладывал?

— Нет. — Я действительно ни слова не сказал бабушке о том, что услышал в тот раз от Леньки.

— И не надо!

Несколько минут мы молчали. Я почувствовал, что Оглоблин ответит на все мои вопросы и будет говорить как с равным, и спросил:

— Если фашисты нападут на нас, через сколько дней мы их победим?

— Быстро справимся. Через несколько дней, точно не скажу, но быстро. — Наклонившись ко мне, добавил счастливым шепотком: — Я недавно на маневрах был — мой бывший комполка пригласил, он теперь большой военачальник: до прошлого года по три ромба в петлицах носил, сейчас — генерал. Собственными глазами видел, какая у нас армия. Во! — Оглоблин поднял вверх большой палец. — И про то не позабывай, о чем я постоянно толкую. Хоть Валентин Гаврилович и посмеивается, но я верю в рабочую солидарность. Пока фашистам удается обманывать немецких рабочих. Но они, помяни мое слово, восстанут, если Гитлер на нас кинется.

Я не сомневался, что Красная Армия самая сильная. Хасан, события на Халхин-Голе, бои на Карельском перешейке — все это было наглядным подтверждением. За два года я повзрослел, поумнел и теперь без колебаний думал только о военно-морском училище. Смущало лишь то, что мне не давалась математика: по алгебре и геометрии я получал одни «посики» и даже «плохо». В военно-морских училищах, как я выяснил, главное внимание уделялось точным наукам.

Две недели назад я сдал последний экзамен. В свидетельстве об окончании неполной средней школы было два «посредственно». Бабушке и матери я сказал, что в экзаменационных билетах по алгебре и геометрии мне попались самые трудные вопросы, сам же прекрасно осознавал: эти вопросы ничем не отличались от других. На экзаменах по математике я «плавал», запросто мог бы получить переэкзаменовку на осень.

Двор наполнился воскресным многоголосьем. Из дома вышли Петровы, чинно направились к воротам. Парамон Парамонович был в чесучовом костюме, в белой панаме. Без своего саквояжа он походил на дачника. Надежда Васильевна надела соломенную шляпу с широкими полями, с бантом на боку, кремовое платье с вышивкой. Маня — в теннисной майке с отложным воротничком, в синей сатиновой юбке — была такой хорошенькой, что я даже дышать перестал. Проводив Петровых взглядом, с грустью подумал, что кино на сегодня откладывается.

— Пойду, — сказал Родион Трифонович. — Самое время чаек вскипятить и супчик сготовить.

Он не любил бывать на кухне, когда там хозяйничала Надежда Васильевна. Ее Оглоблин терпеть не мог так же, как и она его. Однако эти трения никогда не перерастали в открытый конфликт. К Парамону Парамоновичу Родион Трифонович относился непонятно: то жалел его, то называл подбашмачником.

Родион Трифонович прихрамывал, разок чертыхнулся: сапоги, видимо, жали. Я оглянулся — никого. Сорокины, должно быть, пили чай: полчаса назад я видел, как Ленька набирал воду в большой эмалированный чайник. Бабушка ушла на рынок, мать была в командировке. Я поплелся в свое убежище.

За сараями все было прежним — лишь к лопухам и крапиве добавился вьюнок, стремительно взбиравшийся по шершавой поверхности каменной ограды. Невзрачные, бледно-розовые цветы вьюнка почему-то нравились мне. Зимой я сюда не приходил — пробраться мешали сугробы. Осенью, когда погибали растения и обнажался металлический хлам — искореженный, ржавый, мокрый, мне становилось грустно. Совсем другое дело — весна, лето. Но сегодня за сараями ничего не привлекало меня и думать ни о чем не хотелось. Распугав ящериц и потрогав ногой какую-то железяку, я вернулся во двор. Пока меня не было, появился Ленька.

Наша прежняя доверительность, даже сердечность, давно уступила место сдержанности. И дело было не только в Мане — мы изменились сами: острее видели, острее слышали, чаще сравнивали свою жизнь и свои устремления с жизнью и устремлениями других людей. И хотя я по-прежнему играл в «красные и белые», не прочь был побегать, покричать, понимал: мне уже пятнадцать лет. Два года пролетели незаметно, теперь я думал, что пятнадцать лет — это и много и мало. Я уже читал Мопассана, читал тайком, когда бабушка и мать уходили в театр или в гости. В груди поднималась горячая волна и каменело тело, лишь стоило увидеть невзначай промелькнувшую резинку на женском чулке, загадочную ложбинку в глубоком вырезе платья, соскочившую с плеча бретельку. Я называл себя гадким, нехорошим, а глаза помимо воли устремлялись на женщин. И о Мане я уже думал не так, как два года назад, — отмечал про себя, какие у нее ножки, губы, грудь. По утрам побаливали мускулы, я часто ощущал в себе беспокойство, для которого вроде бы не было никаких причин.

Последнее время Ленька ужасно важничал. Я делал вид, что он и его дела меня ни капельки не интересуют, в действительности же очень хотел узнать, что он говорил Мане и что отвечала она, когда они останавливались посередине двора. Иногда возникала мысль о том, что Ленька и Маня встречаются тайком. Думая об этом, я так расстраивался, что отвечал невпопад на вопросы и даже дерзил людям.

— Как дела? — спросил я.

— Как сажа бела.

Я хотел повернуться и уйти, но Ленька, виновато улыбнувшись, сказал:

— Не обижайся, это просто так выскочило. Дела мои нормальные. Вчера мастер похвалил — я одну очень сложную деталь самостоятельно выточил. Мастер сказал, что мне, наверное, присвоят не третий разряд, как всем, а сразу четвертый.

— Когда присвоят?

— Недолго ждать. Через неделю нас на каникулы распустят, потом практика, и все.

— Где работать собираешься?

— На карбюраторный пойду: от дома близко и условия на «ять».

— На токарном станке тяжело работать?

— Мне нравится. Приятно видеть, как из-под резца стружка бежит и вместо болванки красивая деталь получается. Устаю, правда. Но наш мастер говорит: так и должно быть. Мы тоже уставали, когда в «красные и белые» гоняли.