Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Вижу дом Сорокиных с тремя окнами на фасаде — их окно было крайним справа. Я никогда не бывал в комнате Сорокиных, до сих пор не могу понять, как они, четыре пацана и двое взрослых, жили на десяти, максимум двенадцати, квадратных метрах. Мелкота спала вповалку на самодельном топчане, родители на полутораспальной железной кровати, а Ленька раскатывал себе на ночь на полу тюфяк. Обстановка в комнате Сорокиных была убогой — это я видел в окно, когда вызывал Леньку поиграть. Запомнился квадратный стол, накрытый протершейся клеенкой, расшатанные стулья с гнутыми спинками, облезлый комод, который давно следовало бы выбросить или сжечь. На стенах с отставшими обоями, в пятнах и подтеках, были цветные картинки и аляповато раскрашенные открытки с изображениями целующихся голубков, молодых мужчин с напомаженными волосами и томных женщин с душераздирающими надписями под пронзенными сердцами. Женщины на открытках казались мне потрясающе красивыми. Увидев пачку таких открыток у немого продавца, я попросил бабушку — мы шли куда-то — купить мне хоть одну, но она, кинув на них взгляд, пробормотала: «Безвкусица» — и даже не остановилась. Теперь я понимаю, что бабушка была права, а тогда очень огорчился. Разумеется, я не стал бы пришпиливать открытку ни над письменным столом, ни над диваном, на котором спал, — носил бы в школьном ранце и время от времени созерцал бы томную даму, может быть, сравнивал ее с Маней.

Дом, в котором жили мы — я, бабушка, мать, Петровы и Оглоблин, — был самым большим на нашем дворе. Над подъездом нависал козырек, на второй этаж вела широкая лестница, потолки в комнатах были высокие, полы паркетные. Поэтому наш дом считался роскошным.

Жили мы в тесноте, некоторые семьи неважно питались, но никто не сомневался: пройдет еще несколько лет, и жизнь улучшится. Да она уже и улучшалась: с каждым годом становилось все больше промышленных товаров, в продмагах можно было купить все то, что до недавнего времени продавалось только в торгсинах. Оглядываясь в прошлое, в предвоенные годы, я с удивлением обнаруживаю, какими крохами цивилизации довольствовались мы. Нашу жизнь определяло нечто большее, чем материальное благополучие. Мы жили с верой в будущее, имели ясную цель, ненавидели тех, кто толкал нас назад. И если бы не война… Она принесла на наш двор не только беды, голод, страдания — она искалечила души.

Двор пустел. Уходили скопом и поодиночке. Уходили хмельные и трезвые. Уходили под визг гармошек, под разноголосый плач, уходили и с шуточками, с напутствиями вернуться, если не с орденом, то хотя бы с медалью. Иногда наш двор напоминал вокзальный перрон: чемоданы, баулы, рюкзаки и просто мешки с веревочными лямками; разноцветные платья женщин; вертящаяся под ногами детвора; приглушенный плач, смех, выкрики, папиросный дым. Через час наступала тишина, и только окурки, обрывки газет, колбасные ошурки напоминали о том, что было. Появлялась Анна Федоровна, сметала мусор в одну кучу, грузила его на тачку, увозила и — все. И лишь в сердцах близких оставались боль и тревога о тех, кто покинул наш двор, и, может быть, навсегда.

Николай Иванович уходил в народное ополчение в сопровождении всей семьи. Рядом с ним твердо ступала жена, с другой стороны, чуть поотстав, нес на плече фанерный чемодан Ленька, позади шалила, бегая вперегонки, мелкота. Николай Иванович был под градусом, но держался молодцом — даже не покачнулся. Накануне он гулял допоздна: хмельным голосом выводил слова каких-то жалостливых песен. Пропев первый куплет, смолкал. Спустя минуту начинал петь сызнова, и всегда что-нибудь другое.

Ленькин отец низко кланялся всем, просил не поминать его лихом, даже мне сказал эти же слова. Анна Федоровна молчала с непроницаемым выражением на лице. Лишь вблизи ворот, словно бы спохватившись, она принялась голосить, но голосила как-то неестественно, без внутренней боли, как будто бы отдавала дань приличию. Никто ничего не сказал, но по лицам людей я понял: Ленькину мать осуждают.

Незаметней всех уходил Парамон Парамонович. Я увидел его в тот момент, когда он, держа в одной руке чемодан, а в другой матерчатую сумку с провизией, направился, глядя прямо перед собой, на сборный пункт, находившийся на соседней улице в той самой школе, где я и Маня учились в параллельных классах. Вначале я решил, что Парамон Парамонович, должно быть, уезжает в командировку, но сразу же вспомнил, что, в отличие от моей матери и Никольского, он никогда не ездил по служебным делам в другие города.

На дворе никого не было, и Парамон Парамонович, маленький, щуплый, чуть сгорбленный, показался мне таким беззащитным, что сжалось сердце. Нагнав его, я пожелал ему счастливого пути и скорого возвращения. Опустив чемодан и прислонив к нему сумку, Манин отец с неожиданной сердечностью поблагодарил меня. Его рука оказалась холодной, мягкой, но пожатие было ощутимым. Осмелев, я предложил Парамону Парамоновичу проводить его, хотел взять чемодан.

— Не утруждайте себя, — поспешно сказал он и туманно пояснил: — Это ничего не изменит.

Очень хотелось узнать, почему его не провожают самые близкие ему люди — жена и дочь. Спросить об этом я не осмелился.

И в тот день, и позже я вспоминал слова «это ничего не изменит», но расшифровать их так и не смог. Несколько раз собирался обратиться за помощью к Мане, но отказывался от этой мысли, почему-то думал: «Она или расстроится, или тоже начнет ломать себе голову».

Таким — маленьким, щуплым, чуть сгорбленным, беззащитным — и оставался Парамон Парамонович в моей памяти до тех пор, пока я снова не встретился с ним. Произошло это через два с половиной года в другом городе.

Никольского в первые дни войны я не видел. Родион Трифонович, встречая меня во дворе, виновато помаргивал.

— Заманиваем. Потом, сам увидишь, так шарахнем, что… — Он делал энергичный жест.

Уже был оставлен Шяуляй, шли ожесточенные бои на всех направлениях, сводки, расплывчатые, неопределенные, не оставляли никаких надежд, но мне хотелось верить Оглоблину, и я говорил всем — бабушке, матери, Леньке, Надежде Васильевне, Мане, — что в самое ближайшее время фашисты будут разгромлены. Бабушка и мать не воспринимали мои слова всерьез, Надежда Васильевна отводила глаза, Маня ничего не говорила, и лишь Ленька неуверенно поддакивал мне. Ему досрочно присвоили разряд, он оформлялся на работу.

Через несколько дней мать сказала, что можно эвакуироваться в тыл. Бабушка так разволновалась, что даже щеки порозовели.

— Здесь вся моя родня похоронена! — заявила она. — Отсюда я — никуда!

Вопрос об эвакуации отпал.

В тот же день, вечером, пришел Оглоблин. Наспех поздоровавшись, сказал бабушке:

— Знаешь, Прохоровна, что Валентин Гаврилович отчудил?