Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— Шариками крутишь? — вдруг услышал я голос Родиона Трифоновича.

— Карбюраторный встал, — пробормотал я.

Оглоблин кивнул.

— У нас тоже электроэнергии нет. Мои бабы вой подняли, когда я велел им разойтись.

Я судорожно сглотнул.

— Присядем. — Родион Трифонович показал взглядом на бревна.

Прошла минута, вторая, третья — Оглоблин молчал. Я подумал, что бабушка, наверное, уже проснулась и, не слыша меня, тревожится, посмотрел на Родиона Трифоновича. Раньше это не бросалось в глаза, а теперь я внезапно увидел, как осунулся он. Черты его лица стали резче: выпирали скулы, обтянутые сухой кожей в бритвенных порезах, свежих и покрывшихся корочкой, нос казался крупнее, чем был, появилось много морщин, особенно на лбу. Нетрудно было представить, что передумал он за последние три месяца, нетрудно было понять, что происходит в его душе.

— Не пропустят их, — глухо сказал Оглоблин. — Не должны пропустить! А если… — Он смолк, поломал брови. — Забаррикадируюсь в своем кабинете и буду отстреливаться. Последний патрон — в висок. Наган в служебном сейфе лежит, и патроны там же. Целую пригоршню достал. — Родион Трифонович обвел глазами двор, помотал головой, как это делают, стряхивая сонную одурь или остатки хмеля. — После гражданской войны даже мыслишки не было, что такое может произойти. Помнишь, я тебе про своего знакомца рассказывал, который полком командовал, а потом генералом стал? Полтора месяца назад он армейский корпус принял. Теперь отстранен, может быть, под трибунал попадет. Во время гражданской войны он лихо наш полк в бой водил. Хороший был командир — отважный, толковый, справедливый. Академию кончил. На маневрах его бригада, а потом и дивизия самые высокие оценки получала. Перед отъездом на фронт он позвонил мне, и мы свиделись. Мой знакомец не бахвалился, не говорил, что его красноармейцы немцев шапками закидают, но уверенность твердая была — не отступит. Хотел узнать, что и как получилось, но он после возвращения только раз к телефону подошел. Теперь его жена в трубку хлюпает и бормочет — следствие идет. Вот, брат, какие дела-делишки.

— Техника у немцев очень сильная, — сказал я.

— А мы куда глядели? — Родион Трифонович повысил голос. — Я же тебе объяснял: сам на маневрах был, собственными глазами видел. Танки и танкетки шпарили, аж пыль вилась. Почти все пушки на шинах были. Красноармейцы в атаку шли — глаз не оторвешь. На поверку все не так оказалось: броня хлипкая, вооружение — одни пулеметы да легкие пушечки, и горят эти танки, как канистры с бензином. Ты как хочешь думай, а я считаю — вредительство было. В песнях пели: «Своей земли вершка не отдадим», а немцы уже под Москвой… Сам-то что будешь делать, если…

Голова раскалывалась от дум, тревожно стучало сердце.

— Надо бы эвакуироваться, да нельзя.

— Почему нельзя? — Оглоблин усмехнулся. — С Курского вокзала поезда пока ходят.

— Бабушка болеет.

— Что с ней?

— Простыла.

Оглоблин поежился.

— Самая пакостная пора наступает. Ты печь протопи, чтобы комната прогрелась.

— Нечем. Последние дрова еще в апреле сожгли, а новые пока не получили.

Неделю назад я ходил на дровяной склад. Там горьковато пахло осиной, смолой, валялись полусгнившие кусочки коры. Дров не было. Сторож словоохотливо объяснил, что дрова обещали привезти еще в конце прошлого месяца, но все не везут. «Говорят, их теперь по талонам распределять будут», — предупредил он.

Обо всем этом я сообщил Оглоблину. Несколько минут он молчал. Потом хлопнул рукой по бревну, на котором мы сидели.

— Вот же дрова!

На эти бревна зарились все, кто твердо решил не эвакуироваться. Анна Федоровна, проявив инициативу, предложила распилить их и раздать жильцам. В тот же день во двор примчался домоуправ все с тем же портфельчиком под мышкой, собрал всех, кого можно было собрать, и объявил, что эти бревна — государственное имущество: тем, кто посягнет на них, придется отвечать по всей строгости военного времени. «В случае чего сразу же свисти!» — распорядился он, устремив испуганный взгляд на Анну Федоровну: она, как и все дворники, носила на фартуке милицейский свисток.

Родион Трифонович назвал домоуправа перестраховщиком, добавил, что такие люди, как этот человек, сами мозгами не шевелят — только указания выполняют, пообещал сходить в коммунальный отдел, когда обстановка прояснится, и все уладить.

Пока мы разговаривали, на дворе не появилось ни одной живой души. Ощущение растерянности, одиночества, страха не покидало меня. Я обрадовался, увидев на ступеньках подъезда Надежду Васильевну. Ей, видимо, хотелось что-то узнать. Потоптавшись, Надежда Васильевна удалилась. Вместо нее вышла Маня в накинутой на плечи шубке. Подойдя к нам, сказала, глядя на Оглоблина:

— Магазины не работают — даже хлеб выкупить нельзя.

Родион Трифонович кивнул. Маня продолжала смотреть на него. Оглоблин хмыкнул.

— Ну, чего ты уставилась на меня? Я же не господь бог и не ГКО [13] Государственный Комитет Обороны. Был создан 30 июня 1941 года, наделялся всей полнотой власти в СССР. . Радио слушай: может быть, что-нибудь передадут.

Что было после, как мы провели этот день, память не сохранила. Помню только, что во второй половине дня бабушка после долгого молчания сказала:

— Остается одно — на бога надеяться.

Я очень удивился: бабушка была атеисткой, о боге никогда не говорила, на мои вопросы о Христе отвечала, что он — миф, выдумка, что к нему надо относиться как к литературному персонажу.

В ремонтно-механическом, когда я вошел в свой цех, было непривычно тихо. Рабочие слонялись в проходах между станками; сбившись в тесные группки, о чем-то вполголоса разговаривали. Чувствовалось: все взволнованы, напряжены. Начальник цеха собирался распустить нас, когда неожиданно дали электроэнергию.

Я могу назвать точную дату — 25 марта 1942 года. В этот день пришла похоронка на Парамона Парамоновича и сообщение о том, что Николай Иванович Сорокин пропал без вести.

Похоронки и сообщения о без вести пропавших приходили в наш двор и раньше, вызывая у матерей и жен или тихие слезы, или рыдания. Если какая-нибудь жительница нашего двора вдруг появлялась в черном платке, а дети понуро брели в школу, то и без расспросов можно было догадаться — пришла похоронка.

Черные платки на головах женщин стали такой же частью нашего двора, как две соединенные доской березки. Впрочем, доски уже не было — кто-то унес и сжег в печке. А вот бревна продолжали лежать, несмотря на хлопоты Оглоблина. В коммунальном отделе так ничего и не решили. Как нехотя объяснил Родион Трифонович, эти бревна числились на балансе строительной организации, расформированной в первые дни войны. Вся документация была передана управлению, в котором и слышать не хотели о каких-то бревнах, ссылались на военное время, на сложность и первостепенность поставленных перед управлением задач. Получился заколдованный круг: домоуправ требовал письменное распоряжение коммунального отдела, коммунальный отдел кивал на управление, а там говорили: «Закончится война, тогда и разберемся».