Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Дрова по талонам выдавались плохие, в ограниченном количестве. Зима была ранняя, морозная. Даже сейчас, в конце марта, подтаявший снег становился ночью твердым, как камень; днем с неба падали тяжелые, влажные хлопья. Дома на нашем дворе были ветхие — в трещинах, скособоченные. Я напихал под плинтуса и подоконники столько разного тряпья, что бабушка, вдруг удивившись, велела мне сбегать во двор и посмотреть — не вывалилось ли что-нибудь наружу. До войны с наступлением слякотных дней над нашими домами постоянно стелились или стояли столбом дымы, теперь же приходилось экономить дрова. Жильцы ломали и жгли в печах сараи.

Похоронку на Парамона Парамоновича и извещение о Николае Ивановиче почтальонша принесла во второй половине дня, а утром Анна Федоровна с помощью топора и лома разрушила два последних сарая, превратив их в кучу великолепно сухих досок. За сараи я не ходил с той поры, как началась война, и все же мне стало не по себе, когда место моего уединения перестало существовать. В осевшем сугробе тускло поблескивал бок самовара, сиротливо выглядывал, весь в наростах льда, металлический хлам. Увидев на каменной стене засохший стебель вьюнка, я так расстроился, что защипало в глазах.

Кроме похоронки и извещения почтальонша принесла письмо от матери. С тех пор как она стала работать в подмосковном госпитале, мы не виделись, хотя мать обещала приезжать раз в месяц. В этом письме она снова сообщила о том, что в ближайшее время приехать не сможет: слишком много работы и командировку не дают, а без нее добраться до Москвы вряд ли удастся. (Железнодорожные билеты уже давно продавались только по предъявлению специальных пропусков или командировочных предписаний — так теперь назывались эти удостоверения.)

Один лист письма предназначался мне, другой бабушке. Почерк у матери был неразборчивый. Только латинские слова на рецептах она писала четко, все остальное вкривь и вкось, маленькими буковками. Многие слова и даже целые фразы в материнских письмах приходилось расшифровывать, иногда просто угадывать.

Бабушка читала письмо около окна, держа листок на отлете. Очки, по обыкновению, висели на кончике носа. Одна дужка была сломана. Вместо нее бабушка приспособила тесемку, вызывавшую за ухом покраснение и легкий зуд. По этой причине читала она теперь мало, хотя раньше и дня не могла прожить без книги. В мастерской, куда я носил бабушкины очки, их не взяли — не было дужек.

— Все разобрал? — спросила бабушка, глядя на меня, как всегда, поверх стекол.

— На этот раз все.

— А я уже давно приноровилась к ее почерку, — похвастала бабушка и, сложив свой листок пополам, сунула его в шкафчик.

С ключиком от этого шкафчика она никогда не расставалась, даже, кажется, спала с ним — он висел у нее на шее. Сам же шкафчик интриговал меня с той поры, как я стал помнить себя. На все вопросы бабушка отвечала одно и то же: «Там нет ничего интересного для тебя». Когда она открывала дверцу, взгляд схватывал какие-то коробочки, перевязанные поблекшими ленточками письма, и больше ничего. Мне почему-то казалось, что содержимое шкафчика связано с какой-то бабушкиной тайной.

О похоронке я узнал через час, когда спустился к Петровым. Теперь я часто виделся с Маней: бабушка боялась, что я останусь неучем, и днем, если я выходил в ночь, посылала к ней узнавать, что «проходят» в школе, заставляла зубрить теоремы и решать уравнения. О гуманитарных науках она не беспокоилась: я, как и раньше, охотно и много читал, хорошо запоминал даты, исторические сведения, географические наименования. А вот математика по-прежнему не давалась. Иногда приходилось спускаться к Петровым по нескольку раз в день — расспрашивать, как доказывается теорема или решается уравнение.

Войдя к Петровым, я сразу же понял: что-то стряслось. Маня отвернула опухшее от слез лицо, Надежда Васильевна даже не шевельнулась — сидела, бессильно положив на колени руки. Я хотел извиниться и уйти, но увидел на столе надорванный конверт и около него типографский бланк с чернильными строчками. До сих пор я никогда не видел похоронки, даже не представлял, как выглядят они, теперь же шевельнулась тревожная мысль.

— Что… что случилось? — пробормотал я, не отрывая глаз от надорванного конверта и типографского бланка.

Слабым движением головы Надежда Васильевна указала на стол. Схватив бланк, я прочитал извещение о гибели Парамона Парамоновича.

Слова соболезнования схожи, как близнецы. И утешения всегда одинаковы. Я невольно подумал об этом, когда с языка готова была сорваться самая обыкновенная фраза. Захотелось сказать другие слова, сердечные и умные, но в голове не возникло ничего такого, что могло бы хоть как-то облегчить страдание Надежды Васильевны и Мани.

О судьбе Николая Ивановича я узнал чуть позже — от Леньки. Он вел себя как настоящий мужчина: не хныкал, не жаловался. Это понравилось мне.

— Мать убивается, а я думаю: он в плен попал или в окружение.

— Правильно думаешь!

Ленька помолчал.

— Петровы что получили: такое же извещение?..

— Пал смертью храбрых!

— Ревут?

Я с грустью сообщил, что у Мани от слез распух нос, а Надежда Васильевна будто окаменела.

— Без Парамона Парамоновича им хреново будет: профуфукают все, что накопили, а потом зубы на полку, — сказал Ленька.

Я почему-то решил, что это он услышал от матери, ощутил неприязнь к Анне Федоровне, даже хотел спросить, по-настоящему ли горюет она или только делает вид. Я уже давно вбил себе в голову, что Ленькина мать никогда не любила мужа. Да и трудно было представить, что можно любить такого забулдыгу, каким был Николай Иванович.

Ночью, идя на работу, я случайно взглянул на окно Сорокиных. То, что я увидел, заставило меня остановиться. Занавески были раздвинуты: Анна Федоровна, видимо, совсем позабыла о них. Лампа под самодельным абажуром отбрасывала свет на Ленькину мать, ронявшую крупные слезы в стоявшую перед ней миску с каким-то варевом. Скорбная поза, крупные слезы, нетронутая еда, ложка лежала далеко в стороне, — все это словно бы кричало о женском горе.

С той ночи я стал смотреть на Анну Федоровну другими глазами, старался отыскать в ней то, что пряталось глубоко-глубоко, никогда не проявлялось на людях.

Общая беда сблизила Ленькину мать с Надеждой Васильевной. До войны они не общались, даже, кажется, не разговаривали, теперь же их часто видели вместе. Продолжая бывать у Петровых, я становился невольным свидетелем их бесед.

— Я ведь убегом за Колю вышла, — рассказывала Анна Федоровна, — без родительского благословения. Батька с матерью в один голос твердили — и не думай про него. Сорокины бедно жили, хужей всех в нашей деревне. Колин родитель все разбогатеть мечтал, на разные выдумки был горазд: то свой клин коноплей вместо ржи засевал — она в наших краях плохо родила, то мукомолку на ручье ладил — два месяца бревна тесал, то еще что-нибудь придумывал. Поначалу за все рьяно брался, но вскорости остывал. И получалось — вся работа насмарку. Фамилия в него пошла: девки с придурью, ребята баламуты. Коля лучшей всех был — самый веселый во всей деревне и мочь не ту, что от пьянства стала, имел. Когда жердину на игрищах перетягивали, всегда та сторона верх одерживала, где Коля был. Меня тогда другой парень сватал. Ничего худого про него не скажу — не урод и работник справный. А сердце к Коле тянулось. Батька с матерью как в воду глядели, когда его сватов назад отослали. Я не послушалась их — сбегла. Он сразу же меня в Москву увез. Два года в общежитии жили — три семьи в одной комнате. Материи набрали, отгородились занавесочкой, но все равно плохо было. Я у батьки и матери хорошо жила — ни в чем отказа не знала. А в Москве совсем другая жизнь пошла: ни денег, ни одежонки, ни посуды, даже своего самовара не было. Прожила я так полгода и свой норов проявлять стала. Вот тогда-то он и начал больше прежнего пить.