Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— Неужели все прочла?

— Конечно, — отвечала бабушка.

— И по-иностранному умеешь?

Бабушка кивала. Родион Трифонович вздыхал.

— А вот мне не довелось обучиться грамоте. Когда воевал, думал: разобьем беляков, тогда и начну. Не получилось!

— Почему? — спрашивала бабушка.

— Врачи говорят: контузия на голову повлияла. Как только сяду читать или писать, в голове стук возникает и буковки перед глазами разбегаются.

Бабушка принималась сочувствовать. Оглоблин не любил этого; насупившись, перебивал:

— Верно говорят, что ты до революции богатой была?

— Покойный муж имел капиталец, но перед смертью все промотал.

— Гулял?

Бабушка не любила вспоминать свою прежнюю жизнь, переводила разговор на другое. Родион Трифонович продолжал допытываться:

— За какой список голосовала?

— За пятый, разумеется.

— И пожертвования делала?

— Несколько раз — да.

Кашлянув в кулак, Родион Трифонович удовлетворенно кивал.

— Это хорошо, правильно. Сознательная интеллигенция всегда с народом должна быть. Раньше ты в просторной квартире жила, теперь, видишь, все подравнялись. — Он смолкал, напряженно морщил лоб. — Ты, Прохоровна, не обессудь. Придет время — снова в просторной квартире станешь жить, как и все остальное народонаселение.

Бабушка угощала Оглоблина чаем. Осторожно держа хрупкую фарфоровую чашку, он делал первый глоток.

— Сахар берите. — Бабушка подвигала к нему сахарницу с маленькими серебряными щипчиками.

Родион Трифонович ставил чашку на стол, обиженно бормотал:

— Так не годится, Прохоровна. Я тебе по-простецки, а ты мне — «берите».

— Привычка, — объяснила бабушка.

— Надо отвыкать от таких привычек! — торжественно изрекал Оглоблин и, пренебрежительно посмотрев на серебряные щипчики, брал сахар рукой — чай он пил только вприкуску.

Я с гордостью сообщил, что ни бабушка, ни мать даже не шлепают меня.

— Зря, — сказал Родион Трифонович.

— Почему?

— Пацанов изредка пороть надо, чтоб не разбаловались.

Я перевел взгляд на Леньку.

— Он совсем другое дело, — сказал Оглоблин. — Его мать по своей дурости рукам волю дает, все, паразитка, по голове норовит. Искалечит парня, потом сама же локти кусать будет.

— Это ты верно сказал. — Потушив окурок, Валентин Гаврилович щелчком отбросил его.

Не обращая внимания на меня и Леньку, они стали беседовать. Выяснилось, что Родион Трифонович сегодня первый день в отпуске, еще не решил, как проведет его: то ли на курорт поедет, то ли в деревню к приятелю, с которым громил беляков.

— Замаялся я на работе, — пожаловался Оглоблин. — Каждый день бумажки подписываю, а что в них — не успеваю прочитать. Иной раз подмахну, а потом сердцем тревожусь: вдруг там что-нибудь не то написано… Не рассказывал тебе, что в тот день было, когда я первый раз в председательское кресло сел?

— Нет.

Родион Трифонович крякнул.

— После того как представили меня коллективу, отправился я в свой кабинет. Сейф, шкаф, большой стол с телефоном и чернильным прибором, отточенные карандаши и целых три ручки, пепельница, на окне полотняная штора болтается. Я еще подумал: мать честная, сколько портянок или рубах можно пошить! Кресло удобное. Сижу себе покуриваю. Вдруг секретарша входит — молоденькая, смазливенькая, шустрая такая, с краской на губах. Продает мне папку с завязочками и обходительно так говорит: «На этих документах, Родион Трифонович, резолюцию надо наложить». Я вслух ничего не сказал, но подумал: «Раз надо, наложим». Как только она упорхнула, обмакнул перо в чернильницу и написал на каждой бумаге: «Резолюция наложена. Оглоблин». Все честь по чести сделал, даже точки поставил. Умаялся, словно весь день мешки кидал. Позвал секретаршу, отдал ей папку. И вдруг слышу — хохочет, прямо стены трясутся. Грешным делом подумал: щекочет ее в рабочее время какой-нибудь хлыщ. Нахмурился, отворил дверь. Смотрю: глядит она в раскрытую папку и слезы вытирает. Все сбежались кто смог. «Чего, спрашиваю, ржешь?» Она пальцем тычет в папку и ни словечка сказать не может — хохочет и хохочет. Бухгалтерша над папкой наклонилась и тоже прыснула. Потом и другие сотрудники ухмыляться стали. Вот ведь какая буза получилась.

— Да-а, — сочувственно пробормотал Валентин Гаврилович. — Секретаршу-то, наверное, прогнал?

— Зачем? — Родион Трифонович искренне удивился. — С работой она справляется и человек неплохой, хотя и с ветерком в голове.

Валентин Гаврилович одобрительно кивнул и сказал:

— Без грамоты трудновато руководить даже маленькой артелью.

— Трудно, трудно, — подтвердил Родион Трифонович. — Хотел в сторожа уйти или еще куда-нибудь, но в райкоме сказали: «Нельзя! Заслуженный человек — и вдруг сторож». Обещали подобрать полегче работенку, но до сих пор, видать, не нашли. У меня от этих бумажек ломота в глазах и мозги набекрень. На вороном жеребце с шашкой в руке легче было. Если бы не это, — он покосился на пустой рукав, — то сейчас я на Халхин-Голе полк в бой водил бы.

— Не дали бы тебе полк, — возразил Валентин Гаврилович. — Теперь все командиры с образованием.

— Взвод принял бы. — Родион Трифонович, видимо, и сам понимал, что полком командовать ему не разрешили бы.

В прошлом году был Хасан, а теперь шли бои на Холхин-Голе. Каждый день радио и газеты сообщали что-нибудь тревожное: аншлюс в Австрии, Мюнхенское соглашение, оккупация Чехословакии. Охотней всего Оглоблин и Никольский толковали о международном положении. Поговорив о разных житейских мелочах, начинали спорить: Валентин Гаврилович утверждал, что с фашистской Германией обязательно придется воевать, Родион Трифонович возражал:

— Мировой пролетариат не допустит этого!

— А Хасан? — спрашивал Никольский. — Почему же мировой пролетариат позволил японцам напасть на нас?

Оглоблин снисходительно объяснял:

— Хасан и Халхин-Гол — просто конфликты. Я тебе про настоящую войну толкую. Сам посуди, мы социализм строим, а там и к коммунизму придем. Мировой пролетариат понимает это. Вспомни-ка, что во время гражданской войны было. Империализм и Деникину помогал, и Колчаку, англичане в Архангельске высадились, французы свои порядки в Одессе наводили. И ничего у них не получилось, потому что мировой пролетариат свой голос поднял. Если фашисты нападут на нас, конец им — в Германии восстание произойдет.

— Кто руководить-то им будет? Все немецкие коммунисты в тюрьмах или концлагерях.

— Всех не переловишь и не пересажаешь. Наверняка подполье есть.

Я мысленно соглашался то с Оглоблиным, то с Никольским, но думал всегда одно и то же: мы сразу же разобьем любого агрессора. Иначе я и не мог думать: мне и моим сверстникам постоянно твердили, что «от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней». Об этом говорилось на пионерских линейках, об этом были кинофильмы. Николай Крючков в роли молодого танкиста произвел на меня такое сильное впечатление, что несколько дней я говорил только о танках и танкистах и даже, к удивлению Леньки, решил после школы поступить не в военно-морское училище, как иногда мечтал, а в танковое.