Виталий Науменко - Бедность, или Две девушки из богемы

менялся — от чуть ли не вульгарно-хриплого до невесомо-птичьего...

СЛУЧАЙ С КОМИССАРОМ

У Сережи тоже были попытки писать. В семнадцать, только

приехав в Иркутск, он с тонкой стопкой вымученных стихотворе-

ний пришел в Союз писателей на Почтамтской. За малоостроумной

табличкой на двери «Борис Ельцин» скрывался большой суровый

дядя, который авторитетно приблизил к своим покусанным очкам

Сережины каракули и стал их внимательно изучать. Сережу коло-

тило. Наконец, дядя всё дочитал и посмотрел на Сережу, как бы

соразмеряя, что можно говорить этому человеку, а что — нет.

— Чувствуется влияние Тютчева и Блока, — сказал он. Лучше

бы калькулятором по голове стукнул. А так — уставился в упор и

стал проверять реакцию.

Сережа робко спросил:

— И это всё, что вы мне скажете?

— Всё, больше сказать нечего. Прочтите еще Некрасова, не по-

вредит, – дядя продолжал рыться в бумагах. — Ага! Почему у вас

размер скачет? Что это: «до бреда я»?

— Так там — не «до бреда я», а «добредая». «Добредая до

лона…» Это почерк у меня такой. Раньше был каллиграфический, а сейчас испортился.

Дядя довольно откинулся на стуле.

— Испортился, значит? Вот вы до бреда и добрели. Но если

хотите про почерк поговорить… Не по адресу. Или вот!

«Наартачив ноги в степе,

Он шагал, надвинув кепи».

29

— Кепи — это кепка по-русски? — спросил дядя.

— Ну да.

— Так вот и пишите: «кепка». И в целом русский язык изучайте, вы же элементарно не умеете склонять! Падёж падежей — каламбур

мой. Надо писать так: «Наартачив ноги не в степе, а в степи»! И что

мы имеем: нескладушки!:

«Наартачив ноги в степи,

Он шагал, надвинув кепку!»

— Я хотел писать, как Северянин, — оправдывался Сережа.

— А я хочу писать, как Пушкин, и что?

— А я и пародии пишу. Например, на Евтушенко.

Допытатель оживился.

— «Постель была потеряна, а ты уже постелена — девчонка

из провинции, которой принцы видятся. И повторяешь шепотом:

«А что почем? А что почем?».

ПОДОБНО ЛИСТЬЯМ

Но прочь отступления.

Полил дождь. Женя забилась под пальто Сережи, а до педоб-

щежития бежать всего двести метров. И двести метров Сережа мог

обнимать ее, и не было рядом никакого Светика. А Семен давно

скрылся в сумраке ночи. Наверное, кормит теперь свою собаку-

чудовище.

Женя стала подпрыгивать и стучать в окно первого этажа. Из

створок окна высунулся парень в татуировке на груди и майке наи-

знанку. Тут сверкнула молния, и окно с треском захлопнулось.

— Кто это? — спросил Сережа.

— А, этот… Ну это мой бывший. Как его? — Женя долго ходила

туда-сюда под проливным дождем и вспоминала. — Коля! Да, точно, Коля. Мне когда нужно кого-то в общагу провести, он мне липовые

пропуски за так дает, за нерушимую дружбу этих…

30

— Рабочих и крестьян?

— Ну не интеллигентов же. У нас все-таки педагогическое

учреждение. А вообще-то мужиков и баб, конечно. За их единение.

— И не ревнует?

— А кто его знает. Может, и ревнует.

Переждав опасность, Коля опять высунулся из окна и что-то

протянул Жене.

Юная пара вошла в общагу, и вахтерша, тщательно изучив про-

пуск, представлявший собой картонку, с которой смыло все буквы, быстро сделала вид, что не видит Сережу, и даже медузообразно

расплылась в кресле, будто спит. Но руки исправно делали своё дело.

Ненашев растерянно подложил ей под вязанье десятку. Этот жест

сопроводил такой удар грома, что все присутствующие содрогнулись.

Пока Женя болтала с цербером за жизнь — надо же еще и по-

трепаться для удовлетворения женских слабостей, ради лести, за

политику, за рассаду, Сережа повернулся к стене, на которой висело

объявление, поражающее своим мистицизмом: «Души работают на

первом и третьем этажах».

— Мы по очереди моемся, — объяснила Женя, — там три кабин-

ки. Некоторые в одной по трое моются, так веселее. Могут спинку

потереть. А некоторые одну занимают, мы у них тапочки воруем.

Они поднялись на третий. Комната не запиралась. Женя для

приличия погремела огромной связкой ключей, чтобы известить о

своем приходе. Они вошли. Сережа увидел именно то, что и ожидал.

Идеальная чистота. Окна с занавесочками, на подоконниках цветоч-

ные горшки (вот этих горшков он уже решительно не понимал — для

чего они нужны), на стенах — котята, постеры — Наталья Орейро

и Леонардо ди Каприо.

— Наташа, ты спишь? — крикнула Женя.

— Конечно, сплю. Ты думала, что я не сплю? Да, я тут лежу и

не сплю. Прилегла. Может, кому-то нравится лежать и не спать, она

хочет в это время трахаться, а я не хочу, — раздался сдавленный

голос из угла из-под одеяла.

— Не будем ее будить, — прошептала Женя.

…Сережа нес вверх по лестнице, обхватив в охапку, одеяло, матрас и подушку. Пух стрелял в нос. Лифт не работал. Они под-

31

нялись на верхний этаж, непонятно, какой. Сережа сбился со счета.

Здесь было совсем темно, чернели дверные проемы, за которыми

шмыгали крысы. В тех комнатах, которые пустовали, напротив, светились электрические лампочки, висевшие необычайно низ-

ко, обои с шарканьем отклеивались прямо на глазах. Под ногами

хрустело цветное стекло, словно раньше здесь были витражи или

много фаянсовой посуды, кроме того, Сережа слышал еще и хруст

крупных насекомых, на которых наступал — странных существ

наподобие жуков.

МАЯКИ САХАЛИНА

У Сережи был друг — студент Федор — учившийся на курс

младше. Федор писал стихи про насекомых: бабочек и кузнечиков.

А всю свою прозу от лица собаки. Но примечателен он был не этим, а вопиющим фактом девственности и неразделенной любви к одно-

курснице. Она хипповала, ходила, обвешанная феньками, которые

сама же поставила на поток, производила и раздавала, и повсюду, куда бы ни пришла, воскуряла благовония.

Мантры ее Федор еще мог запомнить, но никак не мог понять, какая тантрическая любовь ей от него нужна.

— Вот моя подруга уехала в Индию, ее отец почетный аль-

пинист, — рассказывала Федору однокурсница. — Так вот, там

каждый день она занимается тантрическим сексом. Со всеми.

Со всеми индусами. Просто из уважения. Там принято так.

Федор, изгнанный за неприлежание из общаги, некоторое время

жил у Сережи, и когда тот приходил домой, то уже с порога слышал

его дежурные стоны. Федор ворочался на раскладушке и только ино-

гда среди ночи начинал тихо жаловаться. Эти жалобы были сродни

стихам о насекомых: такие же летучие и бессильные.

Иногда в четыре утра Федор приходил к мысли, что ему следует

помыться и постирать штаны.

Тогда он пробирался в ванную со шваброй в руках (несколько