Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Допустим, что так, допустим, ты прав: зернышко в России упало на вспаханную, возделанную, щедро удобренную почву. Ну а как Франция большевистской станет? Посмотри вокруг, все к тому идет.

– Оставьте Францию французам. Что вы всюду лезете? Типичные русские интеллигенты – всюду лезть, всех учить жить, и французов, и американцев. Своей страны нет, так теперь этих учить будете? Их страна, пусть сами разбираются. Мало вам того, что вы пишете в книгах…

– А что я такого в книгах пишу?

– Да пишите что хотите! – Гвоздевич двинулся к двери, но Игумнов подскочил, встал между ним и дверью.

– Нет, погоди, Илья. Некрасиво получается. Мы – «пишите что хотите», а ты будешь сидеть на своем заводике, ткани красить для мадам Шанель и в свободное от работы время стишки кропать?

– Да, именно так. Кто-то же должен…

– Хорошо. Допустим. Один ты помнишь о высокой цели. Мы погрязли в мирском, тварном, а ты, как Сизиф, продолжаешь катить свой камень. Предположим. – Игумнов хрустнул пальцами, побелел, у него на лбу пот выступил, он сделал паузу, взвешивая, говорить или нет, прочистил горло, собрался с духом, сказал: – Ну… а как же Володя Свечников? Сколько теперь таких свечниковых пребудет?

– Не приплетайте! – крикнул Гвоздевич. Его глаза вспыхнули, лицо исказила гримаса ярости. – Это другой случай. Это было его собственное решение. – Он тут же овладел собой, его лицо окаменело, стало бледным и безразличным, точно в нем что-то захлопнулось, и огонь, только что показавшийся и чуть не вырвавшийся с угаром ругательств, скрылся. – Всё, – сказал он ледяным голосом, проверяя пуговки рубашки у горла и поправляя галстук. – Я вам свою точку зрения высказал. С совестью моей говорить я буду один. Всего доброго. Желаю вам удачи в вашем непростом предприятии.

Он прошел мимо оробевшего Игумнова. Роза Аркадьевна поставила на стол редактора чай с мятой, Анатолий Васильевич медленно подошел и тяжело сел, вытянул ноги, как никогда похожий на учителя. Роза Аркадьевна вышла. Некоторое время все молчали. Вересков вздохнул, но тишины не поколебал. Крушевский посмотрел в окно: Гвоздевич шел, слегка хромая; Роза Аркадьевна держала его под руку.

Вскоре после этой сцены Гвоздевич появился на Аньерском мосту. Александр сразу узнал его: стремительная походка, назад зачесанные волосы, высоко вздернутый подбородок, он шел словно с презрением к самому ветру и дождю.

– А я к вам шел, – сказал он. – Я знаю, вы не можете и не обязаны… Тем более что все ясно… То есть все бессмысленно… Но все-таки, все-таки… Поймите, я все равно хочу, чтобы вы для меня и для нее… для нас…

– Что? Осмотреть вашу… жену?

– Для этого не потребуется ничего. Вы просто придете и посмотрите, а потом мы выйдем, вы уйдете. Все. Ничего больше. Я не требую чуда. Одно явление на нашей квартире, осмотр, уйти. Не более того. У вас есть ваши принадлежности? Все, что обычно требуется?

– Да, в башне.

– Идемте!

Гвоздевич стремительно пошел вперед. Александр послушно поплелся следом (когда калитка скрипнула, за окном в усадьбе кто-то на них глянул, было неприятно).

В башне Гвоздевич высказал странную мысль.

– Знаете, моя жена все время говорит, что будущее за Советским Союзом. Видимо, так на нее подействовало освобождение. Что, если я вас ей представлю как советского доктора? А? Доктор из Советского Союза?

Крушевский пожал плечами.

– Ну, тогда берите ваш саквояж и идемте.

Долго ехали на трамвае. Всю дорогу молчали. Крушевский нервничал, как если бы они собирались совершать какое-нибудь преступление. Для нее … для нас … Явление … Чтобы отвлечься, он старался запомнить маршрут.

Проходя мимо сильно сдвинутого канализационного люка, Гвоздевич остановился, встал перед отверстием на колени, склонился над ним и громко крикнул:

– Идите к черту! – поднялся, отряхнул колени, поправил галстук на шее и сказал: – Им лишь бы биться лбом о какую-нибудь стену. Все равно ради чего.

Гвоздевичи жили в странном узком доме, похожем на тоненькую книжечку стихов, втиснутую между двумя толстыми османскими томами-доминами. Дверь его квартиры тоже была довольно низкой, к ней вела узкая вьющаяся деревянная лесенка. Маленькая тесная прихожая, много одежды, узкий длинный коридор. Заготовки картин, свернутые холсты. На стенах висели картины, тарелочки со старинными рисунками (на одной в виде желтка был изображен человеческий глаз с отражающейся в глубине зрачка Эйфелевой башней). Александр приметил плесенью и сыростью проеденные обои. На стенах выкройки, офорты, гобелены… чтобы спрятать безобразие , подумал Александр. Мебели было мало, но места почти не было. Коридор повернул и продолжал скользить по откосу. Странная стена, странный скос… Александр собирался на ходу надеть марлевую маску, вдруг замер – в дверях стоял мальчик лет шести, темнокожий, с густыми курчавыми волосами, большими губами и глазами отца (и светлый покатый лоб, отметил Крушевский). В руках у мальчика была мандолина. Костюмчик, как для циркового представления. Возможно, отец сам выкроил.

Гвоздевич поцеловал его в темя.

– Это доктор, – сказал он.

– К маме?

– К маме.

– Русский доктор?

– Русский.

– Угу, – сам себе сказал мальчик, посмотрел на Александра. – Здравствуйте.

Крушевский кивнул.

В спальне было темно. Очень плотные занавески. Если б я так жил, я бы, наверное, тоже так задергивал окно. На просторном диване лежала чернокожая красивая женщина. Кожа слегка будто пепельного цвета. От болезни так, наверное. Чрезвычайно худа. Habitus phthisicus. Говорили, что она давно должна была уйти. Видимо, он о ней хорошо заботится. Большие мягкие глаза блестят. Bonjour, madame. Bonjour, m'sieur. Голос слабый. Когда он осматривал ее, все время думал о мальчике. Его хрупкий образ в раме двери не шел из головы. Вот для кого, значит, он меня сюда пригласил. Ради сына. Ради него. Явление … Ее спина… плечи… он это много раз встречал, и все равно… не смог привыкнуть. Шрамы, язвы, признаки истощения. Сделал топографическую перкуссию. Прочистив горло, спросил, какие лекарства принимает пациент. Гвоздевич показал список.

– Хорошо, хорошо. А это что за пузырек?

– А это от американцев. Подарок. Витамины…

– Ага. Понятно.

В комнате было тепло, только что топили. Кто-то где-то возился. Был кто-то еще. В другой комнате. Как только он приложил к ее груди стетоскоп, квартира вдруг сотряслась от шума. Прямо за окном, между гардинами, промелькнул поезд. Ее дыхание было частым, слабым и сухим. Щелкнул саквояж. Пошли обратно. На этот раз мальчик был с кисточкой. На пальцах – пятна краски.

– Мама правда поправится?

Гвоздевич положил ему руки на плечи и безмолвно поцеловал в темя.