Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Случилось чего?

– Что? – Крушевский замер. – О чем вы?

– Узнали что-то?

– Что узнал?

– Об отце вашем, – видя, что Крушевский бледнеет, Арсений Поликарпович растерялся. – Может, весточку получили?

– Н-нет… Н-ничего, – взял метелочку, пошел суетиться.

Старик вздохнул и ушел, весь день прикладывался к ковшику с пивом, посматривал за своим странным жильцом. Дым долго валил из его трубы, и молоток гулял вверх и вниз по Скворечне: то громко – со злостью, то глухо – со сжатыми зубами; до самого вечера Крушевский шуршал, скреб, мыл стекла, чистил крышу от старой листвы. Наконец, угомонился.

Курил, глядя на закат над рекой. Смеркалось.

Немного писал:

Я образую Свет и творю Тьму, делаю Мир, и произвожу Опустошения; Я, Господь, делаю все это. Исаия 45:7

А еще ниже: Скажет ли глина гончару: «что ты делаешь?»

Я – глиняный сосуд, внутри которого горит свеча. Сколь долго смогу носить в себе?

Темнеет быстро. В сумерках пение некоторых птиц кажется особенно пронзительным и взывающим. Птицы тоже молятся?

Свеча во мне горит неколебимо.

Отнес наверх одеяло, свечи, чайник, попил чаю. Зажег свечи, помолился, постелил пальто на пол, лег, накрылся одеялом. Облаков не было. Он смотрел на звезды и думал, что у него нет дома… и отца – теперь совершенно точно – нет… возвращаться некуда, вспоминать себя нет смысла. Есть это небо, эти звезды – самая надежная карта, самые преданные друзья. Они никуда не денутся, не подведут, всегда здесь, над головой. Зачем искать что-то еще? Обрести себя здесь и сейчас!

Он ощутил вокруг себя присутствие невероятной силы, той самой, что в каземате форта Баттис оторвала его от земли и бросила о стену, – теперь эта сила бережно несла его на ладони, звездами заглядывала ему в сердце.

Меня перевезли на rue de la Pompe. Шел проливной дождь, Серж ехал окружной дугой: по бульварам Маршалов, по недавно построенному мосту… а потом хлынуло так, что мы были, как в подводной лодке; я не мог ничего разглядеть снаружи, бултыхался на заднем сиденье; костыли, Continental, бумаги…

– Держитесь, держитесь, скоро будем на месте.

Всю дорогу он рассказывал, как съездил в Шамбери навестить какого-то их общего знакомого, которого приютила во время войны русская графиня NN, – один из тридцати пяти евреев, которых она у себя содержала до их отправки в Швейцарию, по каким-то причинам он остался у нее, сначала прятался от итальянских фашистов, потом от немцев, затем от НКВД. Со слов Сержа, этот несчастный всегда чего-нибудь боялся, далеко от виллы не уходил, завидев автомобиль, прятался, у графини в Савойе был большой дом с виноградником и прудом, он там жил как в раю, за двадцать лет он не потрудился себе сделать документы, ему даже мысль в голову не приходила отправиться в Париж или в Женеву, чтобы решить этот вопрос, он даже в Шамбери не выезжал, Серж у них частенько бывал, рисовал кувшинки, камыш, старый пруд, поросший шелковичными кустами виноградник, оливковые деревья, сады, лавандовые поля… И вот, в начале шестьдесят первого года, графиня умерла, незадолго до кончины она, по всей видимости, утратила здравомыслие, потому как составила странное завещание: она все завещала Корсунской епархии Русской православной церкви, но с одним условием: епархия получит ее владения только после смерти кота (у них жил большой черный кот, они оба его очень любили), по воле графини кот мог проживать на вилле в соответствии со своими привычками, а за ним должен был присматривать тот самый знакомый Сержа, теперь уже пожилой и дряблый человек. После смерти графини кот прожил что-то около семи лет, за это время его опекун успел здорово спиться, поэтому, когда он нашел кота мертвым, у него случился психический припадок, его изловила полиция совершенно обезумевшим. Серж ездил все эти дела утрясать, объяснять шамберийским психиатрам и властям, кто этот человек, история обещала быть длинной…

– Туда ехал – бензин еще был, а вот обратно… Ох, пришлось выкручиваться… чуть ли не в каждой деревушке спрашивал… с миру по капле… целая повесть! Ну, говорят, во время оккупации так же было… И что вы думаете! Вчера звонил им туда, узнать, все ли в порядке. Знаете, что говорят? Приезжайте, говорят, мсье Шершнефф, нужно протокол и заявление подписать! Видали? Хотят, чтобы я из Парижа –!!! – в Шамбери приехал и подписал какие-то показания… Бюрократия! Тут мир рушится, а у них – бумажки… Трудно паспорт человеку сделать, видите ли… Ну, как всегда… Куда деваться – поеду, конечно. Пропадет он без моей закорючки. Упрячут в дурдом, поминай как звали. Ярек обещал бензину дать… Запасливый поляк…

Мсье Моргенштерн спал; пани Шиманская сказала, что он, наверное, перепутал снотворное со своим лекарством (он спал до заката). Мне помогли подняться по лестнице. Налево от нее начинались комнаты хозяина, направо вел неосвещенный коридор: четыре комнаты, подсобное помещение-шкаф (белье, гладильная доска, утюг, метелка, ведро и т. д. – на свободные плечики я повесил мои рубашки, пиджак, плащ), ванная комната с душем и туалетом; лестница на чердак.

Я вошел к себе: просторная кровать, небольшой стол, старинный стул с очень высокой прямой спинкой и мягким сидением (потемневшие от времени заклепки), старые обои с неразборчивым узором, линия судьбы на потолке… С удивлением обнаружил, что дождь кончился. Распахнул окно: влажное шуршание сирени, птичьи голоса… Постоял, подышал, глядя в ясное небо, немного разрисованное розовыми нитяными облачками. Крохотный сад жался к щербатой стене с облетевшей старой черепицей. Rue de la Pompe поблескивала лужами. Над старыми платанами возвышалась остроконечная крыша с каменным крестом – часовня католического лицея.

Ярек внес мой чемодан.

– Благодарю вас…

– Не за что, мсье инвалид, – похлопал меня по плечу и добавил что-то по-польски, наверное, пожелал мне скорейшего выздоровления.

Серж внес машинку, заметив мимоходом, что та возвращается домой, щелкнул пальцами на странный эскиз над кроватью (нечто бесформенное, в высшей степени абстрактное).

– Работа Макса Эрнста. Без названия. Хотя легко догадаться, что это один из тех ангелов, которых он рисовал в тридцатые годы. Этого не закончил, но все равно хорош, нечего сказать. – Он постоял, посмотрел на картину, вздохнул, протяжно произнес: – Даааа, хорошо.

– Да, – сказал я.

Ангел был впечатляюще грозный, правда, он больше походил на хлопья грязной пены, или рыхлый поржавевший сугроб, или сгустки закатных грозовых облаков, а может, на сваренное в чане белье: рубашки, юбки, наволочки, носки – все вперемешку, и все покрасилось! Можно притвориться, что та яркая сизая полосочка – это небесная молния, которую скрученной в мыльных муках рукой сжимает ангел; но, признаюсь, если бы Шершнев не сказал, что это был ангел, мне бы никогда это в голову не пришло.