Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

В прихожей Илья дал Александру денег на трамвай и талоны на хлеб, мясо, сладкое. Крушевский замешкался:

– Нет, что вы. Не надо.

– Надо, надо.

– Я вас умоляю, не надо…

– Держите, держите. У нас много. Мне стабильно выдают. Она почти не ест, мы с сыном едим мало. Вам нужно поправляться. Кожа да кости… Спасибо вам за все.

– За что…

– Проводить вас на трамвай?

– Нет.

– Найдете?

– Найду.

Получив временный документ, Александр отправился в Бельгию. Пока делали паспорт, он разбирал свои вещи, которые хозяйка квартиры сохранила в подвале, там и заночевал, не спалось, все думал: что делать с этим барахлом? бесценным барахлом? Днем гулял, вечерами перебирал тетради, книги, до глубокой ночи вздыхал над фотографиями, по утрам его посещало пугающее равнодушие: все выбросить к чертям! Расспрашивал старых знакомых об отце – никто ничего не знал. «А мы не думали, что ты жив». Могли не говорить: он и так понял. Получил паспорт и без проволочек выехал в Париж. Альфред устроил его на почту. С первого жалованья Крушевский заказал дрова для себя и Боголеповых. Старик был очень доволен.

15. IX.1945

Вчера я был в гостях у Альфреда, у него был Этьен Б., он считает, я должен изменить образ жизни; например, начал рисовать, вести дневник сновидений. Альфред сказал, что Огюст Деломбре был потомком известного французского астронома и сам отдал много лет изучению космических тел, в частности влиянию Луны на человеческую психику и сны, вел дневник сновидений и сопоставлял свои записи с лунными фазами; был активным антидарвинистом-социалистом, выступал против колониальной политики. Selon la légende [98] Согласно легенде (фр.). , когда барону было десять лет, на него произвела жуткое впечатление этнологическая выставка, юный Деломбре был так сильно потрясен, что не мог есть, спать и говорить, он долго и тяжело хворал, не выходил из дома, перебирал карты, атласы и всевозможные книги об Африке и Индокитае, после чего он отправился в путешествие, которое продлилось несколько лет, в результате он стал активным борцом с устроителями человеческих зоопарков, он писал антропологические труды и сам печатал брошюры. Любитель анаграмматических игр и поклонник Киркегаарда [99] Имеется в виду датский философ Сёрен Киркегор. , барон также писал философские опусы под разными псевдонимами; интересовался психологией, гипнозом и сновидениями, ставил опыты, в том числе и на родственниках. Кузен его жены (мадам Деломбре англичанка, живет в Руссийоне), мистер Харриз (в шутку барон за глаза его звал Снорриз) был родом из Корнуолла, он страдал не только от расстройства всех им унаследованных фамильных предприятий, с которыми ему пришлось проститься, но и от многочисленных заболеваний, в том числе от ожирения, одышки и редкой, мало изученной болезни: у него во сне останавливалось дыхание, несчастный вынужден был спать под наблюдением сиделки. Он бедствовал в своем Корнуолле, и Деломбре пригласил его переехать к нему. Альфред сказал, что мистер Храпун недурной был шахматист, правда увлекшись игрой, сильно сопел. Барон взялся лечить своего гостя – тот не имел ничего против, более того, м-р Харриз не воспринимал барона всерьез и до конца не верил, что на нем ставят опыты. Порывшись на полках, Альфред показал мне сочинение: Auguste Delombré “Le Somnambulisme et L'Âme Immortelle”, Paris, 1938. Довольно толстая книжечка, в которой подробно описан случай мистера Харриза, а также опыты, целью которых было не только излечить пациента от сомнамбулизма, но и доказать наличие души; приглашенный для этого гипнотизер (наверняка шарлатан) колдовал над спящим англичанином, который под воздействием метронома и команд гипнотизера вздрагивал во сне и бредил (примеры сомнамбулической речи были уморительные), однако вибрации души так и не были обнаружены; м-р Харриз прожил в Шато-Деломбре что-то около пяти лет и покинул Францию с началом «drôle de guerre» [100] Так называемая сидячая война – период Второй мировой войны, отмеченный тактикой выжидания, – длился на Западном фронте с 3 сентября 1939 по 10 мая 1940 года. , что с ним было дальше – неизвестно.

Этьен считает, что писать важно (организация внутреннего психического мира). Это должно стать каждодневной практикой. Я сказал, что мне будет непросто; я пробовал – головные боли; он посоветовал описывать ощущения непосредственно перед приступом или писать раз в неделю.

Приступа у меня давно (две недели) не было, но это ничего не значит, он может вернуться с целым выводком и погрузить мою жизнь на месяц в кошмар.

Этьен ушел; я остался, мы выпили бутылку вина, Альфред тоже посоветовал записывать отдельные мысли: «Это все равно как делать моментальные снимки внутреннего ландшафта. Помните: votre âme est un paysage… » [101] Ваша душа – это пейзаж (фр.), из стихотворения Поля Верлена «Лунный свет».

Он взмахнул рукой: «что тут говорить!» – сел за клавикорд и очень долго играл…

Раньше я вел дневник в виде писем отцу; я начинал его так: mon cher papa [102] Мой дорогой папа (фр.). – это потому, что он всегда был и всегда будет ma boussole morale [103] Мой моральный компас (фр.). . (По-прежнему никаких новостей.)

Но как же трудно писать! Даже обломки, которые мы разгребали после бомбежки, давались легче. Я вспоминаю только руины, колючую проволоку, бараки и баррикады. Это и есть мои слова – обломки. В голове моей вертятся ошметки фраз того искалеченного языка, на котором мы говорили в лагере. Я пытаюсь подобрать слово, а оно улетает от меня, я хватаю его, а оно разрывается на осколки. Трудно поверить, что на эту небольшую запись у меня ушло три дня. Я столько бумаги исписал.

19. IX.1945

Сегодня проснулся и сразу все забыл. Теперь мне кажется, что снилась река, по которой мы переправлялись из Германии во Францию. Вряд ли. Обычно не снится так, как было. Наверное, я просто думал об этом в дреме. Этьен четыре года прожил в маленькой смежной комнате, которую накрепко закрывали и заставляли книжными стеллажами. Полное одиночное заключение. Его спасла от помешательства китайская дыхательная гимнастика и медитация. Я спросил его, где он этому обучился. Он пространно ответил, что китайское гетто Лионского вокзала славилось не только опиумными курильнями, гейшами и игорными салонами маджонг. Я попросил, чтобы он меня тоже научил медитации.

28. IX.1945

Сегодня я сделал несколько разноцветных фигур, буду созерцать и дышать глубоко. В башне для этого самое подходящее место: простор, вид, свет, воздух. Надо бы тут немного подлатать стену – отогнулись доски, торчат бумаги, которыми утепляли стены, негодно сделано. И крышу очистить от листьев, окна от птичьего помета… Много дел. Хорошо. Этьен мне сказал: «Попробуйте переосмыслить вашу травму и то, что вы называете болезнью». Я спросил: как? Он: «Война – это стихия. Она поделилась с вами частью своей силы. Не думайте о людях. Вся беда в том, что вы думаете о том, что вас люди искалечили. Вспоминаете ужасы, которые они творили. Это приводит к негодованию. Справедливо, но разве гнев помогает вам справиться с вашими приступами? Нет. Это приводит к кошмарам. Исключите людей. Думайте о войне без людей. Представляйте взрывы так, будто они сами происходят. Вообразите вулкан, землетрясение, шторм в океане. Вы оказались в центре разрыва связей. Не думайте о том, что стихия нанесла вам ущерб. Она могла вас трансформировать, могла в вас открыть нечто. Шум, который вы носите в голове, судороги и видения – помыслите их не как последствия нападения на вас, а как религиозный опыт. У многих пророков и гениев случались похожие вещи. Подумайте, что у вашей так называемой болезни может быть иное происхождение – божественное». Удивительный человек, Этьен. Он говорил о том, что без мрака не было бы света, а без горя не было бы счастья, и т. д. Не представляю, как он просидел в своей комнате-коробке столько лет. Я бы точно сошел с ума. Философия помогла, буддизм. У него не было окна. Люди, которые его прятали, провели хитроумную вентиляционную трубу к нему в убежище. Комнатушка – не больше пещеры, которую освещала слабая электрическая лампочка. Чтобы Этьен не сильно скучал, когда все уходили, ему оставляли радио, негромко. Наверное, сидеть в пустом доме совсем страшно. Меня пугает тишина пуще любого грома. Со своими опекунами он общался из предосторожности записками. Все время шли обыски, а в сорок третьем, говорят, обыски были особенно тщательные. Кто угодно предать мог. У нас был в лагере француз-еврей, его не выдали, во всяком случае, до той поры, что я оставался.