Елена Колина - Ты как девочка [litres]

Лизавета так тянет слова, как будто она не в Петербурге родилась. Это такой модный акцент: «Я просто ха-ачу с та-абой ади-ин раз переспа-ать».

– Нет.

Кажется, получилось слишком резко?.. Если бы я сказал «не-ет…», было бы не так резко, но я сказал «нет».

– Ты мне отказываешь? – Лизавета вытаращила глаза. – Ты мне отказываешь? Но… мужчины так не делают! Ты импотент? Ты голубой? Или импотент? Или голубой?.. А может, я тебе не нравлюсь? Нет, этого не может быть… Ты болен? У тебя СПИД? И ты отказываешься, потому что не хочешь меня заразить? Нет, все-таки ты импотент. Ты точно импотент. Или тебя тянет к мальчикам, подумай, а?..

Лизавета ничуть не хотела меня обидеть. Она просто перебирала варианты.

Меня уже несколько раз заподозрили в том, что я гей, сначала родители, теперь Лизавета. Я еще раз прислушался к себе: может, меня все-таки тянет к мальчикам? Нет, меня очень сильно тянет к Лизавете.

– Я тебе не нравлюсь?

– Нет.

Любить кого-то ведь не означает, что он тебе нравится.

– Я тебе совсем не нравлюсь?

– Нет.

И тут Лизавету стошнило. Она успела наклониться в мою сторону, но капля рвоты все-таки попала на ее золотой башмачок. А все остальное – на мои ботинки.

– Вино было плохое, у меня отравление, – приведя себя в порядок с помощью моего шарфа, сказала Лизавета. – …Но, если честно, я просто слишком много выпила. Для храбрости. Нужно было выпить больше.

Загадочно.

По дороге к метро она молчала. Пока мы ехали от «Сенной площади» до «Парка Победы» (25 минут), пока шли через парк к ее дому, рассказывала мне, как обстоят дела.

– В тебя все влюблены… девки такие ду-уры… Одна говорит, что любит тебя всю жизнь, другая – что пришла после тебя в медпункт, чтобы полежать на кушетке, на которой тебе делали прививку. Ты случайно получился красивым. Но ты никогда не будешь звездой. А я похожа на… ну, ты знаешь, на кого, на лошадь. Но я буду звездой, я буду-буду, я уже звезда! Звездность у меня в крови.

Когда я довел ее до подъезда, Лизавета сказала:

– В моей биографии напишешь, как ты для смелости напился и признался мне в любви и тебя от волнения стошнило. Тебя, конечно, не меня же… Напишешь, что у нас был любовный треугольник: я, ты, Татка. Что за тебя боролись хорошая девочка и плохая. Татка хорошая, а я плохая, но ты любишь меня. Это будет ну о-очень классная история. Моим фанатам понравится.

Лизавета – вундеркинд, очень способная.

Я люблю Лизавету за ум.

– Эй! Не забудь внести в мою биографию историю про Голду Меир! Что я ею восхищаюсь и потому взяла себе имя Голда. Как думаешь, людям понравится? По-моему, клево!

Вот ведь человек – только подумаешь, что она искренне восхищается личностью или идеей и ничто человеческое ей не чуждо, как тут же оказывается, что все это ради самопиара…

Так вот, я люблю ее за ум.

За наглость.

За то, что похожа на лошадь.

За то, что быть с ней все равно что болеть гриппом с высокой температурой, не меньше 38,5.

20 октября, пятница, вечер

К вечеру ситуация видится безнадежной.

Печальный итог моей сексуальной жизни: ничего. На этой неделе мне дважды предлагали заняться сексом. Я был дважды близок к потере Д.

И что же?.. Оба раза не получилось, потому что Татку я люблю недостаточно, а Лизавету люблю слишком сильно. Правильно было бы для эксперимента попробовать с кем-то средним.

…Задумался, как выглядит кто-то средний между Таткой и Лизаветой. Думаю, все это отговорки и я просто не норм…

Мне необходимо переспать с кем-то: я обязан наконец совершить переход в другое состояние.

…Но если подумать – кому я обязан совершить этот переход?..

Пятница, 3 ноября.

Полдня украла Мамочка

– Андрюша, можешь ты наконец поговорить со мной? Когда я говорю «поговорить», я имею в виду, чтобы не я одна говорила! Со мной происходит что-то ужасное. Я не чувствую себя счастливой.

Человеку столько лет, а счастье кажется ему нормой. Человек даже не в состоянии посмотреть вокруг! А другие счастливы?! Но что с ней говорить, она как ребенок… посмотрит виновато, вроде бы она согласна – да, да, другие несчастливы, ужас!.. И тут же: но при чем здесь я? Счастье кажется ей нормой ее жизни.

– Ты просто… отдыхаешь от счастья. Отдохнешь и опять будешь счастлива.

– Спасибо тебе, ты очень меня поддержал.

Ушла.

…Вернулась с ноутом.

– А он опять не написал…

Он – это не друг, не какой-нибудь будущий муж.

Это критик. Модный книжный критик. Мамочка очень надеялась, что он напишет хоть пару слов про ее новую книгу. Она каждый раз надеется, что критик ее похвалит. Мне кажется, она и пишет-то для того, чтобы он ее похвалил. И с каждой новой книгой говорит: «Сейчас-то хорошо получилось, верно?» Он мог бы написать что-то вроде «не глубокий писатель, но людям нравится», и она была бы счастлива. Критик не знает, что от него зависит ее счастье… А может быть, наоборот, радуется, что она от него зависит. Некоторым людям нравится, что кто-то находится от них в смертельной зависимости. Возьмем для примера Лизавету.

– Ты нужна людям, тебя все любят, а на критика наплевать. Он о тебе не напишет. Как ты смотришь на то, чтобы это принять?

– Да, я знаю: жизнь – это разные формы боли, мы все должны страдать… И я должна страдать. Да?

– И ты.

Почему-то такие разговоры ее утешают и успокаивают.

– Скажи мне, когда ты понял, что ты особенный?

Обожаю ее именно за такие вопросы настолько, что прямо сейчас подумываю: не признаться ли ей, что пишу, не показать ли начало?

Нет, это было бы неосторожным шагом. Она говорит, что показать кому-то незаконченную книгу – это как выйти голой и без косметики. Говорит: «Дуракам полработы не показывают»: глупейшие замечания и уверенность в своем праве сказать глупость. Она показывает недописанную книгу только мне, говорит: «С тобой у меня чувство абсолютной безопасности».

Задумался вдруг: когда ко мне придет успех, как мы с ней будем жить вместе, два писателя?.. Два писателя не уживаются в одной берлоге: ревность, тщеславие, споры, кто лучше написал…

– Когда ты понял, что ты особенный? Особенный для самого себя, то есть начал осознавать себя как личность?

Лев Толстой помнил себя младенцем. Но, может быть, он ошибался? Принимал за воспоминания чьи-то рассказы о своем детстве?

Вот мое первое воспоминание: мне семь, Мамочка читает гостям мой рассказ «Немного о гусенице» (не помню, что там… очевидно, немного о гусенице). На вопрос кого-то из гостей «Ты хочешь писать или видеть свои книги на полках?» отвечаю: «Я хочу, чтобы меня знала каждая собака». Мамочка смеется: «Ребенок хочет славы, не каждый взрослый так честно ответит».

Сказал ей еще раз на прощание на всякий случай: «Ты нужна людям, а на критика наплевать».