Вэдей Ратнер - Музыка призраков

«Я останусь…» Надолго ли, Тира сказать не могла. Чтобы лишиться дома, достаточно простого отъезда, одного перелета через границу, но чтобы обрести дом снова, может уйти целая жизнь. «Пока останусь… потому что ты – часть моего дома, ты и совместная жизнь, которую мы каждый день создаем с тобой и Ла, пытаясь сложить из кусочков нечто цельное». Ей хотелось, чтобы Нарунн это знал.

Что до внутреннего волнения, которое он заметил, – это был не страх оказаться в ловушке, а отпускание того, что томилось у Тиры внутри, как в клетке. Она не знает, как это теперь назвать. Оно перестало быть тем, чем было раньше, – болью, горем, отчаяньем. Оно по-прежнему окружает ее, как светящиеся на солнце пылинки, но уже не обладает тяжестью и плотностью, способными утянуть ее на дно, во внутренний мрак, как в первые дни после объяснения со Старым Музыкантом. Теперь оно двигалось заодно с ней, вставая, когда вставала Тира, и садясь, когда садилась она. Скорбь знания… Можно не тревожить мертвецов, предать забвению призраков, но это знание не успокоится. Услышанное станет частью ее самой, навсегда врезавшись в память. Наверное, думала Тира, так мы и существуем как народ, – с мучительным сознанием, что наша новейшая история – война, зверства, геноцид – не желает нас оставлять, порой сковывая, как цепь кандалов, а в другой раз окружая невесомым облаком, как пыль. Однако мы научились жить и с этим, каждый день делая свой маленький выбор – любить, давать приют, защищать, возрождаться, отстраиваться.

Заслышав дурашливые возгласы и балагурство, Тира оторвалась от дневника поглядеть, как мужчины из клана Яйи везут шесты, веревки, колья и брезент сооружать навес для сегодняшней церемонии. Нарунн подошел поздороваться. Ла подпрыгивала у него на плечах, с упоением размахивая музыкой ветра; планы повесить музыку были отложены. После бурного обмена приветствиями Нарунн жестом показал на середину участка, где будет стоять его будущий дом. Там и поставят навес, а под ним соорудят помост для монахов и разложат циновки для гостей. Всего через несколько часов почтенный Конг Оул с послушниками приедут благословить землю. Пропоют сутры, а потом Старый Музыкант обратится к духам, прося у них защиты, покровительства и прощения за вторжение в их удел.

Тира подумала о своей встрече со Старым Музыкантом, состоявшейся шесть недель спустя после долгого, надрывающего сердце откровенного разговора. Старик опешил, увидев Тиру в храме и узнав, что она приехала специально ради него. Долгое время они сидели молча и смотрели друг на друга. Наконец Старый Музыкант произнес:

– То, что я сделал… тогда, много лет назад… невозможно простить. Но я все равно приношу свои глубочайшие сожаления.

Тишина затопила все вокруг. Потом Тира заговорила:

– Когда мама покончила с собой, я винила себя. Только что умер Рин, мой младший брат, и она была вне себя от горя. Надо было найти способ вытащить ее из этой трясины отчаянья, думала я. Корила себя и, не в силах вынести собственный гнев, ополчилась на весь мир, – слова лились из Тиры, заполняя глубокую расселину между ними. – С тех пор я много чего узнала насчет гнева и отчаяния. Всегда можно направить гнев на кого-то или что-то, и тогда почти всегда возникает реакция, то есть у тебя появляется компания и ты больше не одинок в своем гневе. Гнев растет, усиливается, питаясь твоей энергией, но до этого, безусловно, приносит некоторое утешение. Комфорт… – Тира несколько раз сглотнула, прогоняя сухость. – А вот в отчаянии человек одинок. Скорбь любит уединение. В отчаянии тонешь, погружаясь все глубже и глубже, где до тебя уже не докричаться, и надо собрать все до последней капли силы, чтобы пробиться обратно… Понемногу я выучилась отпускать гнев – чувствовать, но не цепляться за него, как личным примером учила меня Амара, потому что силы были нужны на борьбу с затягивающим отчаянием… – Тира подняла взгляд на старика и увидела, что хороший глаз заволокло слезой, а из-под черной повязки тянется тоненький влажный след. – Я здесь, потому что выплыла из этого омута. Пробилась на поверхность.

Они смотрели друг другу в глаза, разговаривая без слов. Между ними происходило слияние невыразимого. Резкий вдох прозвучал как рыдание – у кого он вырвался, они не знали. Старый Музыкант кивнул, и на долю секунды рядом с ним – с молодым Тунем – Тира увидела свою мать: стоя на берегу Меконга, они выпускали из клетки воробушка, а она, маленькая, пила сок сахарного тростника, сидя на скамейке. В своих воспоминаниях Тира ошибочно приняла Туня за своего отца. Сердце, как понимала девушка, глядя на старика сейчас, вершит свой собственный суд. Оно помнит то, что забывает разум, но всегда прощает любовь.

Открыв карманчик на задней обложке дневника, она вынула черно-белую фотографию родителей и, перевернув, взглянула на неуверенную датировку, сделанную Амарой: «1962?» В тот год родители поженились – тетка много раз рассказывала, как пышно играли свадьбу. Интересно, этот снимок был сделан раньше или позже? Может ли статься, что это торжество имеет отношение к свадьбе, которую праздновали целую неделю? Если так, тогда Старый Музыкант тоже присутствует на фотографии – где-нибудь сбоку, не попав в кадр, играет в составе ансамбля, присланного, по словам Амары, самим Министерством культуры. Жест уважения к ее деду-советнику, всегдашнему покровителю искусств, в честь радостного события – свадьбы дочери. Они же все здесь, с изумлением осознала Тира. Кончик ручки, будто действуя по своей воле, перечеркнул проставленный год. Неважно, когда был сделан снимок: Тире хотелось верить, что в неведомом краю времени и памяти, которого не найти ни на одной карте, ее родные по-прежнему живы, и звучит музыка, а высокие резкие звуки голосов иногда перекрывают общий гул.

Тира подняла глаза от письменного стола: внизу мужчины увлеченно пилили и сколачивали доски, отмеряя расстояние шагами и вбивая в землю колья, устанавливая высокие металлические шесты и раскатывая свертки брезента. Работая, они пели, заканчивая один любовный дуэт и без паузы затягивая следующий, словно копируя свои постоянно звонившие сотовые. Песни, как обратила внимание Тира, были старые, популярные еще до красных кхмеров, но по-прежнему трогательные – о трудностях любви на расстоянии, о запретной связи и риске ошибиться номером, приняв голос незнакомца за голос любимого, о страсти, которой не помеха время и расстояние. Одни пели за девушку, другие – за парня:

– Алло, алло? Оун?..

– Ни пеит чхкуат. Миен ник-та чхкуат?

Тира засмеялась, узнав переделанное вступление к песне «Алло», когда звонящая ошибается номером и спрашивает: «Алло, алло, это ты, любимый?», а голос на другом конце провода отвечает: «Это лечебница для душевнобольных. У вас кто-то болен душой?» Уж не пародия ли это на песню, которую она напела тогда Нарунну? Будто почувствовав, что Тира думает о нем, Нарунн сунул голову в комнату и шепнул: