Стивен Фрай - Лжец [litres]

– В семьдесят четвертом школу на целую неделю отрезало от внешнего мира.

– С тех пор она так отрезанной и осталась. Она присела на его кровать.

– В конце года я уйду отсюда.

– Правда? Почему?

– Я уже почти десять лет здесь провела. Хватит. Возвращаюсь домой.

Каждый из тех, кто работал в школе, регулярно заводил разговор о том, что уйдет в конце года. Так они показывали, что не застряли на одном месте, что у них имеется выбор. Ничего эти разговоры не значили, все и всегда возвращались назад.

– Но кто же тогда будет поить с ложечки виски наших малюток? Кто будет раскрашивать их бородавки и целовать туда, где бо-бо, чтобы им полегчало? Чартхэм нуждается в тебе.

– Я серьезно, Ади. Клэр что-то начала беспокоиться в своем деннике.

– Определенно пора отыскать жеребца, который покрыл бы тебя, – согласился Адриан. – Здешний молодняк – одно разочарование, а учителя так и вовсе сплошь мерины.

– Не считая тебя.

– О, но прежде чем меня пустят на племя, я должен еще несколько сезонов поучаствовать в забегах. Вот приду первым на Кембриджских скачках с препятствиями, и тогда за меня, как за производителя, станут давать куда больше.

– Ты случайно не педик, а, Адриан? Этот вопрос застал его врасплох.

– Ну, – ответил он. – Уж я-то знаю, что мне по душе.

– А я тебе по душе?

– По душе ли мне ты? Я состою из плоти и крови, разве не так? И как же может не пронять кого бы то ни было твой плотно обтянутый плотью экстерьер, подергивающиеся окорока, подрагивающая шея, твой сверкающий круп, вздымающиеся, мерцающие бока?

– Тогда, господа бога ради, отдери меня. Я уже с ума схожу.

Адриан, что бы он там ни болтал, никакого опыта отношений с человеческим существом противоположного пола не имел и потому, сплетаясь с Клэр, лишь поражался неистовству ее желания. Он не ожидал, что женщины и вправду испытывают жажду и аппетит подобные тем, что правят мужчинами. Всем же известно – не правда ли? – что женщин влечет личность, сила и безопасность, а с проникновением в них они мирятся лишь как с ценой, которую нужно платить, чтобы удержать при себе мужчин, ими любимых. И то, что они вот так выгибают спины, так широко распахивают уста своей плоти, желая и жаждая тебя, стало для Адриана новостью, к которой он совершенно не был готов. Комната его находилась на верхнем этаже школы, дверь они заперли, и все-таки Адриан не мог не думать о том, что все слышат ее вопли и взревы наслаждения.

– Вжарь мне, ублюдок, вжарь посильнее! Сильнее! Сильнее и глубже, ты, кусок дерьма! Господи, как хорошо.

Видимо, это и объясняло шуточки относительно кроватных пружин. Эротические забавы, в которых ему приходилось участвовать до сей поры, не порождали таких потрясающихся, дерганых ритмов. Он обнаружил, что движется все быстрее, быстрее, что сам начинает кричать, как она.

– Я… думаю… что… я… вот-вот… иииииииии… ууууууууу… ааааааааааа…

Адриан повалился на Клэр, уже начавшую сдерживать себя, успокаиваясь. Задыхающиеся, потные, они постепенно впадали в подобие бездыханного покоя.

Она стиснула его плечи.

– Ты охеренно прекрасный сукин сын. Господи, как я в этом нуждалась! Ууф!

– Сказать по правде, – выдохнул Адриан, – я, кажется, тоже.

Клэр многому научила его в этот триместр.

– Секс не имеет смысла, – говорила она, – если заниматься им молча и механически. Его нужно обдумывать, планировать, как званый обед или крикетный матч. Я говорю тебе, когда пора вставить, как я тебя ощущаю; ты говоришь, что тебе нравится, говоришь, что кончаешь и как ты хочешь, чтобы я двигалась. Просто запомни: тебе ни за что не удастся набрести на мысль или вообразить себе акт, которые настолько грязны и порочны, что я о них никогда и не думала: думала, – да еще и тысячи раз. И это верно для всех и каждого. Когда мы перестаем разговаривать и смеяться, то понимаем, что все уже закончилось.

Через два дня после окончания триместра директор школы с супругой отправились на званый обед, и вся школа осталась в распоряжении Клэр и Адриана. Было холодно, однако они носились голыми по классам, и Клэр валилась на парту, чтобы Адриан отшлепал ее по заду; в кухне они кидались друг в друга джемом и жиром, в преподавательской он накачал ее футбольным насосом, в ученической душевой она помочилась ему на лицо, и, наконец, в спортивном зале оба катались и перекатывались по матам, соскальзывая с них, визжа и лихорадочно сотрясаясь.

Потом Адриан лежал, глядя на свисающие с потолка канаты. Во время любви чувства его были отключены, теперь, когда все завершилось, он ощущал ссадину на плече, которым впоролся в дверной косяк, кисловатый запах сала, мочи и джема, покрывавших его с головы до ног, слушал, как под полом шумит в трубах горячая вода, как в кишечнике Клэр накапливаются пузырьки газов.

– Ванна, – сказал он. – Ванна, а после постель. Господи, как я ждал этих каникул.

– Полежи здесь со мной немного.

Тут они неизменно расходились. Адриан был лишен способности наслаждаться послесвечением любви.

– Пора помыться.

– Почему, едва закончив любить меня, ты сразу норовишь помыться? Почему не можешь поваляться немного в грязи? – спросила она.

Он подавил привычное посткоитальное раздражение и презрение.

– Не ищи в этом психологических причин, их нет. Я принимаю ванну после любых изнуряющих упражнений. Это не значит, что я кажусь себе грязным (на самом-то деле казался), не значит, что я пытаюсь смыть тебя с моей жизни (на самом-то деле пытался), не значит, что я ощущаю вину, стыд, сожаления или что-то подобное (на самом-то деле ощущал). Это значит всего лишь, что мне хочется в ванну.

– Пидор! – крикнула она ему вслед.

– Лесбиянка! – грянул в ответ он.

Когда он в следующем триместре вернулся в школу, Клэр там уже не было. Ее заменила сорокалетняя баба с одной грудью, которая уж точно была лесбиянкой, что и предоставляло всему прочему персоналу ничем не омраченную роскошь находить ее неотразимо желанной. Учителя проводили дни в разговорах о том, какая она шикарная женщина, а вечера – в попытках заманить ее в пивную.

– Ваша подружка уволилась, сэр, – сказал Ньютон. – Что вы теперь будете делать?

– Я посвящу остаток жизни тому, чтобы побоями обратить тебя в желе, – ответил Адриан. – Это позволит мне забыться.

В утро перед матчем Хант, по присущему ему обыкновению, подсунул под гренок Адриана записку. На сей раз то был большой, вырезанный в форме сердца кусок бумаги, покрытый изображениями целующих губ. Все это заходило слишком далеко.

Теоретически гренки для учителей надлежало готовить дежурному по столовой ученику, однако Наперсток давно уже постановил, что никто, кроме него, Адриановых гренок жарить не будет. И дрался за это право со всеми. Каждый раз, как Адриан спускался в столовую, на его тарелке лежали два гренка с посланием под ними, обычно не более безобидным, чем «Ваш гренок, сэр…» или «Каждый ломтик обжарен вручную по традиционной методе наследственным мастером». Однако любовные письма – это было уже чересчур.