Эка Курниаван - Красота – это горе

Когда Кливон пошел на поправку, Мина испробовала еще одно давнее средство от тоски – повела его на прогулку вдоль берега. Сидели они в приморском парке, кормили обезьян и оленей. Как шестилетнего малыша, ласкала она Кливона и заводила разговоры обо всем на свете, кроме девочки по имени Аламанда.

Вдобавок Мина обратилась к друзьям сына в надежде, что те помогут справиться с бедой. Снова стали друзья приглашать Кливона на вечеринки, просили то спеть, то сыграть на гитаре. Звали его то воровать кур, то удить рыбу в чужих прудах, то в горный поход, то на веселые посиделки у костра. Девушки даже пытались вновь его соблазнить, добиться его любви или хотя бы пробудить желание – одна даже затащила Кливона в палатку, раздела и возбудила. Хотел он заняться с ней любовью, но прежнего Кливона было не узнать. Все растерял он – и беззаботность, и юмор, и задорный огонек в глазах, и даже безумную похоть.

Ничего не помогало, Кливон и сам понимал. Он обречен страдать, и спасти его может лишь одно – любовь этой крошки. Вот бы ее похитить, унести куда-нибудь в секретное место, может быть в джунгли. И жили бы они вдвоем, в гроте или в лощине, пасли бы диких коз. Он сам заботился бы о ней, растил ее, лелеял, а когда она из девочки превратилась бы в девушку, завоевал бы ее любовь. Он покинул друзей и вновь каждое утро поджидал девочку у ворот. Увидев его после долгого перерыва, удивилась девочка и спросила:

– Как ваше здоровье? Говорят, вы были больны.

– Да, я болен – болен любовью.

– Любовь – это что-то вроде малярии?

– Хуже.

Вздрогнула Аламанда и, взяв за руку сестричку, двинулась в сторону школы. Печально поплелся Кливон следом и спросил наконец:

– Послушай, малышка, ты могла бы меня полюбить?

Остановилась Аламанда, глянула на него и мотнула головой.

– Почему нет? – спросил разочарованный Кливон.

– Вы же сами сказали, любовь хуже малярии. – Аламанда, стиснув руку сестренки, двинулась дальше. Во второй раз покинула она Кливона, и тот опять слег и еще больше мучился.

Когда Кливону было тринадцать, к ним в дом зашел старик и обратился с непонятной просьбой: “Позвольте мне здесь умереть”. У матери Кливона язык не повернулся ответить “нет”, и, позвав старика в дом, она предложила ему воды. Кливон не понимал, с чего бы вдруг старику умирать; наверное, от голода – посмотреть на него, так он совсем исхудал. Но когда мать пригласила его к столу, ел он жадно и вовсе не походил на умирающего. Съел он все, что перед ним поставили, даже косточки рыбьи обсосал дочиста. И, сыто рыгнув, спросил:

– Где Товарищ?

– Расстреляли японцы, – коротко ответила мать.

– А этот мальчик, – не унимался гость, – ваш сын от него?

– От кого же еще, – отвечала мать, по-прежнему односложно, – уж точно не от дикого кабана.

Звали гостя Салим. И хотя Мина была ему явно не рада, он пожелал остаться в доме.

– Я мог бы спать в ванной, а есть одну болтанку из отрубей, которой кормят кур, только, прошу, позвольте мне здесь умереть.

Кливон уговаривал мать: лучше старику умереть у них в доме, чем в придорожной канаве. И отвели Салиму гостевую комнату, что всегда пустовала, и Кливон пообещал приносить ему еду до самой его смерти.

Бродягой старик точно не был. Когда он снял башмаки, Кливон увидел, что ноги у него стерты в кровь.

– Вы беглый? – спросил Кливон.

– Да, завтра за мной придут и казнят.

– За что? Вы кого-то обокрали?

– Республику Индонезию.

Разговор этот их сблизил. Даже шапку свою, с узкими полями, Салим подарил мальчику – рассказал, что привез ее из России, там все рабочие носят такие. Он объездил много стран, с 1926 года мотался по свету.

– Вы туда, наверное, не отдыхать ездили, – рассудил Кливон.

– Верно, я скрывался.

– Кого же вы в тот раз обокрали?

– Голландскую Ост-Индию.

Гость был революционером и коммунистом – старой закалки, из тех немногих, кто воспринял марксистские идеи напрямую от голландского коммуниста Снефлита [49] Снефлит, Хенрикус (1883–1942) – голландский коммунист, эмигрировал на Яву и основал там Индонезийскую компартию. В 1942 г. казнен нацистами. , а партийная кличка его была товарищ Салим. По его словам, он близко знал Семауна [50] Семаун, Касым Джон (1899–1971) – активист профсоюзного движения, один из организаторов Коммунистической партии Индонезии; в 1923 г. арестован голландскими властями и выслан из Нидерландской Индии; первый переводчик и диктор передач Московского радио на Индонезию; в 1945 г. начал преподавание индонезийского языка в Москве, в 1956-м вернулся на родину. , а в компартии Индонезии состоял со дня ее основания. В Семаранге он каждое утро приносил парное молоко самому Тан Малаке [51] Тан Малака (1897–1949) – один из лидеров коммунистического и национально-освободительного движения в Индонезии, руководитель Коммунистической партии Индонезии. , больному туберкулезом. КПИ, Коммунистическая партия Индонезии, первой из организаций использовала слово “Индонезия” в своем названии, говорил он с гордостью. И добавил: к тому же первой выступила против колониальных властей. Но администрация Голландской Ост-Индии их возненавидела еще до восстания. Снефлита выдворили из Ост-Индии в 1919-м, а его соратника Семауна отправили в ссылку спустя четыре года, годом позже Тан Малаки. Остальные, в том числе и товарищ Салим, со дня на день ждали ссылки или тюрьмы.

Оказалось, колониальные власти начали за ним охоту в январе 1926-го – очевидно, узнали о готовящейся революции, которую за месяц до того обсуждали в Прамбанане [52] Прамбанан – комплекс раннесредневековых буддийских и индуистских храмов в центральной части острова Ява, в 18 км к востоку от Джокьякарты. В 1925 г. на конференции в Прамбанане профсоюзы во главе с компартией приняли решение о забастовке железнодорожников, которая должна была послужить сигналом к революционному восстанию. . Тюрьмы Салиму удалось избежать: вместе с несколькими товарищами уехал он в Сингапур. Впервые в жизни пустился он в странствие, хоть и не был по натуре скитальцем.

– Если кто-то называет себя коммунистом, а к революции не готов, – говорил он Кливону, – не верь ему, это не настоящий коммунист.

На кровати лежал он почему-то голым. Старую одежду, пропахшую тиной, он сбросил, а когда Кливон великодушно предложил принести ему вещи отца, старик отказался. Вначале Кливону было неловко, но удалось устроиться на стуле у двери так, чтобы не смотреть в упор на голого старика.

– На тот свет ничего с собой не возьму, – объяснил товарищ Салим. – Боюсь, застрелят меня во сне.

– Если так, то не засыпайте, – ответил Кливон. – После смерти будет у вас время отдохнуть. Целая вечность.

Кливон был прав. И Салим старался не сомкнуть глаз, хоть Кливон и видел, как он измучен. Чтобы не поддаться сну, товарищ Салим говорил без умолку, и речи его походили то на бред, то на плач. Кливон решил, что старик помешался. Салим говорил, что был дружен с президентом республики. Вместе жили они на квартире в Сурабае, учились у одного учителя, а случалось, влюблялись в одну и ту же девушку. А позже, уже вернувшись из изгнания на родину, успев пожить в Москве, он снова встретился с президентом. Они обнялись со слезами радости.