Карел Мисарж - Окраина

Вокруг «соколовни», уродливого сооружения в конце Уезда, в этот праздничный день кипела работа, что могло бы вызвать одобрение поверхностного наблюдателя. То было время послевоенной реконструкции; каждый прилагал руку к делу. Воскресенье за воскресеньем плюгавый автобус увозил бригады добровольцев из Уезда на кладненские шахты и заводы. Своего рода «воскресник» придумали и местные «соколы». К простому, в четыре стены, строению «соколовни», над которым распростер каменные крылья гигантский каменный сокол — произведение уездского клана «скульпторов» и каменотесов, то есть семейства Зентнеров, — пристраивают нечто, долженствующее впоследствии служить клубным помещением. Косвенный импульс этим непонятным для местных жителей трудам дала недавняя речь старосты Чехословацкого общества «Сокол» Гржебика {31}, произнесенная в поздние вечерние часы под открытым небом — понятно, в Птицах — при неизменной ассистенции доктора Студнички, который удостоился дважды открыть дверцу автомобиля брату Гржебику. Раз при его приезде, второй раз при его отбытии. Это, несомненно, подняло авторитет доктора Студнички, потому что, как знать, возможно, брат Гржебик что-то ему шепнул, что-то такое, что должно повлиять на довольно стремительный и для многих непостижимый ход политического развития. Быть может, брат Гржебик заверил доктора Студничку, что вилла Задака и его кирпичный завод останутся священной и неприкосновенной частной собственностью. Мы сказали «быть может», но в одном мы уверены: во время этого нелегального шептания брат Гржебик наверняка произнес: «Этого, бог даст, не будет». Что совершенно в духе его лексикона: «Не быть никогда больше Белой горе!» {32}, «Правда победит!» {33}, «Не спустим!» и «Власть над судьбою твоею вернется в руки твои, о народ чешский!» {34}. Другим косвенным импульсом был сильный затяжной ливень, под которым пришлось стоять уездским «соколам», и негде им было заверять друг друга, что они не спустят «краснозвездным», как в Уезде именовались коммунисты. В Уезде было, правда, шесть трактиров, считая оба ресторана — на станции и возле пивного завода, — но было бы как-то ниже достоинства всех этих булочников, маляров, «скульпторов» и каменотесов, мастеров и подмастерьев пивоваренного дела, если б им пришлось разделить возвышающее впечатление от визита брата Гржебика с теми, кого сей страж чистопородного чешства глубоко презирал. Тогда-то в голове «скульптора» Зентнера и зародилась идея клуба, и теперь наша вторично промокшая группа ревностно осуществляла ее в полном соответствии с изречением «Не жалея жизни, служи отчизне» {35}. Франтишек и его отец смотрели на них со своей верхотуры довольно презрительно, сравнивая цель своей поездки с их целью, каковое сопоставление, естественно, снижало до минимума ценность сокольских трудов. Нельзя, однако, со всей ответственностью утверждать, что обоих сильно занимала мысль, с какой стати квардиан Бартоломей так настаивает на вывозе их мебели. Не постигая более широких взаимосвязей, Франтишек и его отец воспринимали каждодневные события как стечение случайностей, и удача представлялась им чем-то вроде выигрыша в лотерею. А все, что не является удачей, просто-напросто невыигравший билет. Монастырь, чьи разбухшие ворота сейчас отворяет Франтишек, тоже такой чертовски неудачный билет, хотя он долгие годы обещал быть беспроигрышным.

Если праздничную тишину в полях нарушали безутешные, бессмысленные трели жаворонков, то в монастыре тишина абсолютная. У привратницкой их встретил фратер Северин. Потупив очи, ведет он их длинным коридором. Они минуют дверь с надписью «Clausura [21]— женщинам вход воспрещен», минуют кухню и трапезную, и фратер Северин большим старинным ключом отпирает последнюю дверь. За нею нечто вроде кладовой или, вернее, нечто среднее между кладовой и ризницей. Странно, очень странно выглядят здесь среди отслуживших свое клепал белый кухонный буфет, супружеская кровать среди подсвечников и церковных скамей, швейная машинка на фоне синих железных доспехов римских солдат императора Тиберия, выписанных на полотне, изображающем путь на Голгофу. Несоответствие между вещами полезными и бесполезными, удаленными за ненадобностью, создает напряжение, от которого как-то не по себе. Взглянем, к примеру, как чередуются этапы крестного пути, помеченные римскими цифрами, с предметами домашней утвари, помеченными вмятинами от ударов детских ног или от переброски с места на место: три креста в алом зареве вечереющего неба, потемневший холм и небольшая кучка отчаявшихся, растерянных зрителей, безучастный Иерусалим, готовящийся к празднику еврейской пасхи, — швейная машинка — Гефсиманский сад — супружеская кровать — «не успеет петух пропеть трижды» — буфет…

Прежде чем успели договориться о порядке, в каком будут выносить и грузить мебель, в часовне, в которую упирается коридор, начался обряд вербного воскресенья. Здесь необходимо пояснить, что здание монастыря представляет собою в плане квадрат. Коридор, упирающийся в часовню, находится под прямым углом к тому коридору, где «Clausura — женщинам вход воспрещен», кухня, трапезная и только что описанная кладовая. Теперь мы поймем, что Франтишек и его отец могли наблюдать с любопытством — а отчасти с удивлением, — как немногочисленная кучка верующих, возглавляемая квардианом Бартоломеем, остановилась перед входом в часовню, куда проследовала значительно более многочисленная череда монахов и — если воспользоваться отнюдь не литургическим выражением — захлопнула дверь перед носом мирян.

— Gloria, laus et honor tibi sit, Rex Christe Redemptor. Cui puerile decus prompsit Hosanna pium [22], — запел квардиан и постучал древком креста по вратам храма, из недр которого ему глухо ответил хор монахов. Напрасно Франтишек старался уловить обрывки латинских слов, слух его воспринимал лишь отдельные слоги. Познания Франтишка в латыни, увы, простирались лишь до эпохи Цицеронова квесторства; он мог вполне удовлетворительно отбарабанить по-латыни констатацию этого факта, равно как и перечень деяний Цицерона. Но как быть?! Голова и руки этого римского писателя и трибуна были прибиты на Римском Форуме еще в сорок третьем году до нашей эры, а песнопение монахов восходит к более поздним временам. Поэтому Франтишек начал ломать голову над гораздо более прозаическими, то есть современными, делами, хотя мы вовсе не хотим утверждать, что они так уж близки ему и понятны. Попросту говоря, Франтишек мысленно возвращал окружающие его бытовые предметы в их прежнее жилище, и у нас есть лишь одна оговорка касательно хода его мыслей: все это только мечта, только игра, вроде игры в кубики, которые, если их правильно сложить, образуют картинку — три котенка с бантиками на пушистых шейках. Как немыслимо увидеть разом трех реальных котят с красными бантиками, так же немыслимо представить себе, чтоб мальчик — пускай пятнадцатилетний, выросший в нелепом амбаре Жидова двора, перестроенном под жилища для батраков, — мог помнить довоенное жилье в пограничной области, которое семья покинула, когда ему было четыре года. Пока доволокли к трактору, еще сильнее побив и без того достаточно побитую мебель, обряд вербного воскресенья закончился, и патер квардиан Бартоломей удобно уселся на матрац супружеской кровати, еще стоящей на земле перед прицепом.