Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

Сейчас Майя и сама не знала, зачем она пошла в старших классах в математическую школу. Не хотела учиться в одной школе с Сашей, решила заявить о своих особых, непонятных гуманитариям, интересах, или просто пошла туда вслед за подругами? Мама, кстати, новую школу одобряла: лучше быть инженером, чем работать в школе. Школа — главное пугало в жизни!

Училась Майя хорошо, но как ей сейчас вдруг стало ясно, была неприятным подростком: ссорилась с учителями, дурила, старалась, чтобы за ней осталось последнее слово, принципиально не принимала участия в линейках и речёвках, которые казались ей воплощением советского идеологического ханжества и конформизма. Своим бойкотом школьных мероприятий Майя гордилась, считая себя бунтаркой. Учителей не уважала, не желая понимать их положения. Они все, за редким исключением, считались в их семье «идиотами», и даже если не совсем идиотами, то уж точно костными ретроградами, которые ещё противнее «чистых» идиотов.

В результате ни на какого инженера, про которого шла речь, когда Майя переходила в математическую школу, она учиться не пошла. Как-то совершенно не тянуло, тем более, что папа, главный конструктор большого завода, примером для подражания никогда не был. Одно время в воздухе витала идея московского физтеха, но всем было ясно, что Майя там не потянет. Молчаливое присутствие при беседах корифеев наложили на Майю отпечаток: только что-то гуманитарное, лучше всего филология. Но филология означала самое страшное: школу, и этого надо было во что бы то ни стало избежать. Они с мамой и Александром Александровичем выбрали самую странную и нелепую специальность на свете: классическое отделение филфака, латынь и греческий. У мамы во Львове был когда-то замечательный преподаватель и вот… Как это романтично, удивительно, необычно, даже шикарно. Латынь — это вам не что-нибудь. Это высоко. Потом обсуждалось, где работать; но что значит «где?», можно преподавать на юрфаках, в медицинском, или работать в библиотеке. Проблемы они тут не видели, наоборот. Специальность редкая, оторвут с руками и ногами.

Майя пробовала поступить в ленинградский университет, кто-то ей говорил, что он лучше московского. Не получилось, она провалилась по истории. Опять готовилась, жила даже два года в Питере, но опять не вышло. И вот тогда Александр Александрович придумал гениальный план: поступим в Москве через рабфак. Была тогда такая субстанция, для рабочей молодежи. Папа пристроил Майю приёмщицей в мастерскую по ремонту холодильников, чтобы работала, но не перетруждалась. Со справкой о рабочем стаже Майя приехала в Москву, поучилась на рабфаке при университете, где ей очень понравилось. В конце обучения сдала экзамены по английскому, истории, литературе, написала сочинение, и была зачислена уже без экзаменов на «классику», не такое уж на филфаке популярное отделение.

В университете у Майи было всё отлично. Жила в общежитии на Вернадского, подружилась с девочками. Учиться было приятно, но трудно. Майя погрузилась в склонения и спряжения, герундии и ablativus absolutus. Начались переводы из латинских классиков, Майя долго и безрезультатно корпела над отрывками из военного трактата Геродота:

…castellisque compluribus eorum expugnatis. Missis ad eum undique legatisdes. Obsidibusque datis. Pace facta. Constituit cohortes duas in Nantuativus. …и многие крепости были взяты… и туда были посланы депутаты… и заложники были взяты… или отданы? Мир установлен… и две когорты были посланы к Нантуатам. А может нельзя сказать «депутаты», это слишком буквально. И кто такие эти Нантуаты? Историю античного мира тоже читали, но Майя всё равно была страшно в себе не уверена, ей всё время казалось, что она перевела неправильно, что другие ребята лучше её. Это ещё была её родная латынь, а греческий — это вообще было что-то невообразимое. Майя сразу решила, что с греческим у неё ничего не выйдет, лишь бы сдать, лишь бы не отчислили. Не выгоняли, но училась она средне.

Времени на личную жизнь почти не оставалось, и всё-таки, познакомившись с каким-то зрелым дядькой в гостях у подруги, Майя сразу на всё согласилась. Тело её бунтовало, требовало любви, мужчины были тайной, в которую очень хотелось проникнуть. В голове у Майи была полная мешанина: русская литература 20 века, Бунин, Набоков накладывались на мамины запреты и опасения. Майя, считавшая себя бунтаркой, слушаться не желала, авторитетов не признавала и надеялась, что она взрослый и свободный человек, который может и должен распоряжаться своей жизнью, невзирая на мораль и общепринятые каноны. Её тело — это её тело, и она вольна делать с ним, что угодно.

В середине второго курса произошло довольно незначительное событие: их послали на картошку. Разве Майя могла знать, что эта «картошка» определит всю её дальнейшую жизнь.

Стюардессы собирали подносы с ужином. Еда отвлекла Майю от мыслей, но как только она, пристегнув на место свой столик и откинув кресло, попыталась немного поспать, стало очевидно, что она не заснёт. Сейчас он летела домой, где её особенно не ждали. Семья знала, конечно, дату её возвращения, но ни её отъезд, ни её приезд ничего в их жизни не меняли. В аэропорту её встретит дочь, довезёт до дома и сразу уедет. И так поздно, у дочери будет сосредоточенно-сумрачное выражение лица: мама её побеспокоила, пришлось ехать встречать, но не отказывать же… Нужна ли она детям? Нужна, конечно, но, скорее, на уровне старой, когда-то любимой куклы, с которой больше не играют, но и не выбрасывают. Как можно! Пусть будет, она не очень-то и нужна, но по-прежнему дорога. Она виновата перед детьми. Майя всегда так считала. Она ошиблась с выбором их папы. Ошиблась? Но в чём ошибка? В этом так теперь было трудно разобраться. Он виноват, она сама? Майя встала и пошла в хвост салона в туалет. Взгляд её непроизвольно фиксировал людей, сидящих в креслах. Большинство были с кем-то: родители с детьми, семейные пары, друзья, коллеги… А она была одна, очень давно одна. Майя вернулась на место и подумала, что она не страдает от одиночества. Одна. Ну и что. Так вышло, может всё и к лучшему.

На ту «картошку» с подругой Катей они приехали на неделю раньше других. Их послали квартирьерами. Девочки находили комнаты в деревенских домах, часть ребят должна была заселиться туда, а часть в помещение клуба. Ездили на склад, подвозили матрасы и прочее, ходили в столовую, подписывали заявку на дополнительные продукты. Квартирьеры приехали со всех отделений филфака, их было семь человек: две девушки и пять ребят. Среди них Майя узнала высокого долговязого парня, она его и раньше видела в институте. В деревне они всё время все сталкивались: слово за слово, познакомились: я — Майя, я — Серёжа. Он учился на самом сложном и мудрёном отделении структурной лингвистики. Серёжа был моложе её на три года, что ж удивляться, он поступил сразу после школы, не работал и не учился на рабфаке. У парня были синие глаза, хороший рост, но привлекательным он не был и Майе совершенно не понравился. Чему тут было нравиться: сутулый, худой, неспортивный, загребал ногами, неухоженный, с немытыми длинными каштановыми волосами, горбоносый, сущий еврей, это бросалось в глаза с первого взгляда, хотя Майя очень бы рассердилась, если бы её назвали антисемиткой. Однако дело было даже не в Серёжиной внешности. Майе не нравился его характер. Парень был ярко выраженным холериком: очень шумный, разговорчивый, даже болтливый, размахивал руками и совершенно не умел слушать. Хотя одно хорошее качество в Серёже было: он умел играть на гитаре и довольно приятно петь. Молчать он не умел совсем. Или разговаривал или пел. Ему и слушатели были не нужны, он всегда что-нибудь напевал, и даже когда совершенно ничего не происходило, был эмоционально взвинчен, не вынимал изо рта сигарету, похохатывал. Это было неприятно, парень казался неумным. И, наверное, не только Майе, Серёжа не имел на факультете друзей и девушки не бегали за ним табуном. А он положил на Майю глаз сразу, подтверждая теорию любви с первого взгляда. Подруга ей говорила, что Серёжа «запал», Майя отнекивалась, но знала, что так и было. Они пробыли в деревне почти одни пять дней, а потом, когда все приехали, ещё месяц. Занятия после каникул возобновились, и они виделись на общих лекциях и семинарах. Серёжа стал приходить в те же компании, хотел ей понравиться: пел, смеялся, без умолку громко болтал, совершенно не замечая, что ни его пение, ни болтовню никто не слушает, уходят, отмахиваются, прерывают. Тетерев на току — вот как о нём говорили. Но Майя уже у всех ассоциировалась с этим малоприятным человеком, надоедливым, навязчивым и стыдным. Серёжа, кстати, за ней ухаживал, дарил цветы, приглашал в кино и на выставки. В рестораны никогда, но Майе этого было и не надо. Ухаживания сделали своё дело, она к Серёже привыкла, и если видела, что он всех действительно достал, просто его уводила прочь, чувствуя за этого несуразного парня странную ответственность в духе Экзюпери, сама того не заметив, она его «приручила».