Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

Она смотрела на бескрайний город, состоящий из склепов: дверки, крыши, кресты, садики вокруг, аллейки, дорожки… город мертвых. Майя пыталась проникнуться духом благолепного спокойствия, но у неё не получалось. Архитектура домиков-склепов казалась ей пошлой, слишком помпезной. Могилы были старые: выщербленные куски, облупившаяся штукатурка, потускневшие, едва различимые надписи, поросшие мхом колонки и скамеечки. Дух запустения, тлена и страшной безысходности смерти. Майе пришло в голову, что все эти могилы настолько уже старые, что на них давно никто из близких не приходит. Приходят туристы, глазеют и ставят на своей карте галочки. Ей вдруг захотелось быстрее отсюда уйти. Неожиданно уже почти у выхода она вдруг увидела знаменитую Стену Коммунаров. Какая же она низенькая и неказистая. Вот вокруг Кремля — это стена, а тут стенка. А что, всё правильно: коммунаров и поставили к стенке. У Стены никто особо и не останавливается, идут мимо. Это им в СССР в детстве про Парижскую Коммуну талдычили, а на западе Коммуна не так уж и почитаема.

Когда Майя уже совсем было собралась спускаться в метро, ей вдруг сильно захотелось есть. Она купила себе у стенда бутерброд с куриной ветчиной, решив на этот раз наплевать на своё убеждённое вегетарианство. Потом она себе ещё мороженое купила в вафельном стаканчике. Крохотная порция, один рожок, а стоит почти три евро. Обдираловка! Ну и ладно. Всё равно она завтра улетает. От суммы, которую она отложила на Париж, ничего не осталось, но разве это важно?

В семь часов они встретились с подругой недалеко от гостиницы и посидели напоследок в ресторане. Выпили кувшин красного столового вина, Майя в хорошем настроении вернулась в номер и решила перед полётом выспаться, но сразу заснуть ей не удалось. Как это всегда бывает, приятные парижские картинки потускнели, а предстоящее возвращение в Калифорнию начало её нешуточно тревожить. Проблемы никуда не делись, она их решение просто искусственно отложила, но решать что-то придётся. Кто ей поможет? Майя знала, что никто, и поэтому не спала.

Как получилось, что вокруг неё были люди: родители, дети, родственники, друзья, но никто не поможет, не вмешается, не подскажет, не подставит плечо, не даст денег? Майя стала перебирать в памяти свой круг, но… нет, никто ничего сделать не сможет, да и вряд ли захочет. Почему-то вспомнилось детство, раннее, минское, она в одной комнате с братом. Кто ей помогал тогда? И тогда никто не помогал. Видно она к помощи не располагала. Так бывает. Или тут какая-то другая причина? Жила ли она когда-нибудь в хорошо защищённом мире? Обычно так бывает в детстве. Родилась она в Саратове, но уехали они оттуда, когда ей был всего. Мама рассказывала, что отцу предложили на выбор два города: Ростов-на-Дону и Минск, он выбрал Минск, всё-таки столичный город. Папа стал работать главным инженером на холодильном заводе, одном из самых крупных предприятий в этой отрасли. Сначала они жили в хрущёбе и стояли на очереди на квартиру. Родилась младшая сестра Таня, они все вместе жили в двух маленьких комнатах, а потом, когда Майе было 12 лет, а старшему брату Саше уже почти 14, а Тане 5, папе дали четырёхкомнатную квартиру, по советским нормам он считался многодетным. Квартира в 12-этажной башне, недалеко от центра, казалась им просто хоромами, но разместились они там странно: мама жила с Таней, папа — один, а они с Сашей почему-то вместе в одной комнате. Тогда Майе не пришло в голову обратить внимание на то, что родители спали в разных комнатах. Какое ей тогда было до этого дело? Мама какое-то время, когда они с Сашей были маленькими, проработала в детском саду, куда и они ходили, а потом преподавала в школе русский язык и литературу. Они с Сашей учились через класс в английской спецшколе, там и мама недолго работала. Работала, работала, а потом стала всем рассказывать, что школа — плохая, потому что учителя — плохие, что там всё по блату, что учителей тоже нанимают по блату, а её не ценят. Потом была самая обычная школа недалеко от дома, но маме и там не нравилось. Она жаловалась на нехватку времени, его не хватало ни на детей, ни на хозяйство, ни на мужа, ни на проверку тетрадей, ни на подготовку к урокам, ни тем более на классное руководство, которое её дико раздражало. Больше всего на свете мама любила читать, и чтобы её оставляли в покое. В покое её не оставляли, и маме казалось, что жизнь её не удалась, что она крутится как белка в колесе, да всё зря и ни в чём нет никакого толку. Мама любила поныть: муж не понимает, он — приземлённый технарь, не способный понять её высоких устремлений. Ученики — все сплошь ленивые тупицы, администрация состоит из неумных надзирателей и формалистов, не дающих ей спокойно жить, преподавание словесности представляет собой ни что иное, как систему оболванивания детей, удушение любой свободной мысли, уничтожение прекрасных порывов, которые она, будь на то её воля, всегда вызывала бы в ребятах, но ей не дают, кипы тетрадей заполняют её жизнь, и ни на что другое её просто не хватает. Мама считала, что советская школа — это рассадник лживых коммунистических идеалов, мерзкое совковое болото, для таких как она совершенно неприемлемое и мучительное. Да, только где ещё ей было работать. Так мама годами и мучилась не в силах приспособиться к советской реальности, как это сделали тысячи других учителей, которым удалось в предлагаемых действительностью обстоятельствах честно делать своё дело и не брюзжать, изливая свою желчь и неудовлетворенность жизнью на учеников и семью.

Как Майе хотелось бы сейчас помнить маму молодой красивой милой женщиной, но нет, в воспоминаниях детства мама выглядела замотанной, озлобленной училкой: семья, тетради, педсоветы, дневники… И так каждый день, каждый день. Как мама вела себя в классе — Майя не знала, никогда у неё не училась. Любили её ребята? Неизвестно, но коллеги её точно недолюбливали. Интересно, за что? Мама всегда это объясняла своей излишней добротой. Может, правда? Мама была размазня? На собраниях не выступала, не выставляла напоказ свою идейность, манкировала классным руководством, несобранная, вечно всё забывающая. Её не слушались, коллеги не уважали и всегда клевали. «Клевали» — мамино слово. Даже преподавание любимой русской литературы не доставляло ей, видимо, удовольствия. Странно. Наверное, ей хотелось бы говорить о поэтах серебряного века, но этого не требовалось. Мама любила русский романтизм, а должна была пафосно преподносить подвиг Павки Корчагина и мусолить про «лишних людей». Может, она и себя видела «лишним человеком», который живёт не так, как хочется и делает не то, что умеет и любит.

Зачем мама жила в комнате с Танькой, почему им с Сашей надо было столько лет делить одну комнату? Кровати рядом, один на двоих письменный стол. Вечные их с братом дрязги по любому, самому ничтожному поводу, и никто не хотел друг другу уступать. До первого класса они дружили, а потом брат почему-то стал относиться к ней свысока, в нём уже тогда вырисовывался тот неприятный сноб, в которого он впоследствии превратился. Сначала Майя стала для него «дурой», потом все девушки и женщины подпали под это определение. Они дрались. Майя, крупная сильная девочка, не уступала брату, но он её дразнил, а она «лезла за словом в карман» и проигрывала: сначала она просто была «тупая и толстая», потом он кричал ей, что она неумная и неначитанная, а это было в сто раз обиднее, чем детское «дура». Она мелко на него жаловалась: «Мам, а Саша мне не даёт… Меня не пускает… Взял без спросу… Толкнул… Испортил…» Он тоже не отставал и тоже жаловался маме. Саша с Майей были погодками, и боролись за мамину любовь и внимание. В этой борьбе Майя брату проигрывала. Сколько она себя помнила, мама никогда не брала её сторону, в лучшем случае она кричала им, чтобы оставили её в покое, разбирались сами и не дергали её по пустякам. Мамин тон был таким нетерпеливым, раздражённым, на лице её появлялось страдальческое выражение. Майя помнила, что мамин тон был точно таким же, каким она, наверное, говорила с учениками, типичный, принятый в те времена тон советской учительницы: «Быстро замолчали… оба, сейчас же прекратили… немедленно перестали…» Эдакий совершенный вид без местоимения «вы», грамматически неправильный, употребляющийся только учителями. Было ещё дурацкое «мы»: «Мы сегодня будем уроки делать, или нет? Может быть мы наконец постелим, застелим…» Тогда Майе все эти школьные учительские обороты слух не резали, но сейчас мамины «неправильности» звучали в её голове.