Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

Купание в Геленджике было отменным. Пляжи разделялись на мужской и женский, что нам поначалу не нравилось, потому что и Михалу и мне не хотелось разлучаться с Женей. Между пляжами стоял дырявый забор. Все купались голыми. Вначале я беспокоился, как же я буду себя чувствовать среди этой массы тел, да и море, в котором я до сих пор не купался, внушало мне опасения. С благодарностью вспомнил я старого Галека, научившего нас плавать. Войдя в море, я обнаружил, что плаваю отлично. Море как бы ответило на мои тревоги, подхватило меня и, нежно покачивая, шептало мне дружеские, ласковые слова успокоения, я забыл о своей наготе и о том, что кругом тысячи и тысячи тонн воды цвета темно-синих чернил, и поплыл в открытое море. Скоро я устал, возвратился на берег и, отдуваясь, рухнул на песок среди голых почерневших на солнце купальщиков, никто даже не посмотрел в мою сторону, безоговорочно приняв меня, белого, в свою компанию, а через три дня и я почернел, как все остальные, и казался уже не таким голым, как раньше. Морские просторы манили меня к себе. Однажды я переплыл залив и вышел в открытое море. Плыл я так целый час, пока не заметил, что ветер задул с берега. Почувствовав это, я повернул к берегу и поплыл назад. Ветер месил море, как тесто. Волны становились все больше. Меня словно кто-то тянул за ноги в обратную сторону. Вперед я почти не продвигался, берег был далеко. В голове спокойно родилась мысль, что течение отнесет меня еще дальше от берега и что я никогда больше на землю не вернусь. Что ж, это тоже выход. Не буду больше слушать, как по вечерам покашливает Михал, не буду уговаривать его войти в дом, а не гулять с Женей без пиджака, подставив грудь ветру. Не буду представлять себе Ларису в объятиях другого. Не буду бороться с мыслью, что Анна, наверное, умерла от какой-нибудь инфекционной болезни, или ее бросила Лариса, или ей нечего есть. Не буду бояться, что в конце концов нас заберут в армию. Все эти мысли были спрессованы в одну пилюлю, соленую и горькую пилюлю освобождения, которую мне предлагало море. Северо-восточный ветер усиливался. Он нес над поверхностью моря мельчайшую белую водяную пыль, которая слепила и затрудняла дыхание. На мгновенье у меня перехватило дыхание, и я вдруг проникся волнующим сознанием неисполненного долга и неотвратимости жизненной судьбы, висевшей надо мной, как Дамоклов меч, и я устремился наискосок к берегу, поплыл к нему длинным, но более легким путем. Я повернул голову от ветра и уже не задыхался от водяной пыли. К рукам и ногам вернулась сила. Не осталось и следа от прежнего влечения в бездну, освобождавшую от всех проблем. Я чувствовал напряжение мышц живота, помогавших работе ног. Вспомнил про свою славу лучшего пловца на нашей реке, я мог плавать часами. Море держало меня на поверхности, при желании можно было лечь на спину и отдохнуть. Борьба продолжалась два часа. Вышел я на берег смертельно усталый, но был так возбужден и взволнован, что Михал ничего не заметил. Я вскарабкался на острые скалы, волны несколько раз кидали меня на них и сбрасывали назад в море, я был весь изранен. Только это и говорило об опасности моей затеи. Женя крестилась, ужасалась и грозила немедленно уехать, если такое когда-нибудь повторится. Я и сам не хотел повторения, скромно себе бултыхался среди прочих купальщиков в нескольких метрах от купален.

По вечерам, до самой темноты мы наблюдали за игрой дельфинов. А когда наступала темнота, сотни светлячков мельтешили в воздухе, прочерчивая во мраке свои космические трассы.

Из Саратова пришло уведомление о том, что ведется мобилизация и что нам необходимо возвращаться. Я сразу же поехал разведать, что и как. Эта поездка стоила мне много нервов, казалось, наступил момент, когда нам с Михалом уже не избежать судьбы, мы должны превратиться в пушечное мясо, перемалываемое машиной войны, никакое искусство уже не может служить оправданием, что мы не страдаем от грязи, пыли, голода или жажды, как множество людей на всех фронтах. В поезде я решительно пресек свои муки: раз надо, — значит, надо, армия так армия, согласны, забирайте. Но в Саратове я узнал, что нас снова вычеркнули из мобилизационных списков. Кто это сделал, так и осталось тайной.

Возвращался я в Геленджик пароходом по Волге. Я был счастлив, что нас не тронули, и в то же время разочарован. Как я ни ругал себя, ни упрекал за равнодушие к Михалу и за легкомыслие — разве можно пускать Михала в армию, у меня было такое чувство, что таким образом наша судьба могла решиться сама собой, помимо моей воли и без моего участия.

Внезапно на нас обрушилась буря с громом и молниями. Пароход задрожал, ветер гнал его к берегу. Капитан, рулевой и матросы с трудом удержали пароход в нескольких метрах от берега. Казалось, мы вот-вот сядем на мель. Вокруг сверкали молнии. Пароход был большой, но с мелкой осадкой, и ветер гнал его, как бумажный кораблик. «Стихия как будто снова претендует на мою жизнь», — подумал я. Но вдруг над нами засияло солнце. Волга пахнула немыслимым великолепием запахов. Их невозможно описать словами. Таких слов нет в языке. Немыслимая страна: над нами стремительно раскрылся ярко-синий купол. Такие резкие переходы способны довести человека до безумия — отдавшись на волю своим инстинктам, он кидается на первое попавшееся препятствие, как тот вспугнутый саратовский конь, который с быстротой молнии врезался в стеклянную витрину и истек кровью.

В Геленджик я прибыл ночью. Разбудил Михала. Женя тоже встала. Никогда еще в жизни, ни до, ни после, я не был так счастлив, как в ту ночь в Геленджике. Мы вышли во двор перед домом и долго, укутанные ночной тьмой, молча сидели втроем — трое самых близких людей на земном шаре.

В октябре провозгласили диктатуру пролетариата, власть Советов. Долой войну, земля — крестьянам, фабрики — рабочим.

В Петрограде власть Советов утвердилась сразу, а борьба за Москву была нелегкой. Солдаты, матросы, вооруженный народ, определенная часть офицеров, будущая Красная Армия, продвигаясь шаг за шагом с севера на юг и с запада на восток, устанавливала на местах Советскую власть.

Михал кашлял. Но дома была Женя, и ее русское великолепие подбадривало и его и меня.

После победы революции в Москве власть Советов распространялась по всей стране. В Саратове боев не было. Члены городской управы вышли с поднятыми руками, их провели по улицам и отпустили домой. Саратов и раньше был известен как город передовых традиций, не случайно поэтому здешнее начальство принадлежало к числу самой черной реакции. Однако процесс установления Советской власти в городе длился дольше, чем мы предполагали. Наступил период безвластия. Не было топлива. Вышла из строя электростанция. Ночью бандиты нападали на прохожих, осмелившихся выйти на улицу. Кто только не прошел через Саратов! Кто только не рассчитывал здесь на легкую добычу! Случалось, что людей раздевали на улице догола. Жители города договорились организовать гражданскую милицию для защиты от бандитов. Были сформированы патрульные отряды. Хорошо одетые, в полушубках, с тяжелыми револьверами дежурили мы посменно на ночных улицах. Подозрительных задерживали и препровождали до соседнего патруля на углу, а те передавали их дальше и так по цепочке — до штаба. Михала освободили от дежурств, а я ревностно нес эту службу. Судорожно сжимал в руке револьвер, повернув его дулом вниз к земле из страха, что он вдруг сам собой выпалит. Однажды ночью я и еще двое стояли на углу нашей Царицынской улицы, вдруг появился вооруженный солдат, может быть, красный, кто знает, а может быть, дезертир с фронта, мы велели ему остановиться, но он присел на колено и прицелился в нас из винтовки. Мы, как воробьи, рассыпались в разные стороны, а он громко расхохотался и зашагал дальше своей дорогой. Мы прозвали свою службу Центрострахом.