Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

— К чему скрывать. Ужасно, но вчера я навсегда порвал с отцом.

— Судись. Вы дом построили. Дом твой. Весь город его осуждает за то, что он привел эту женщину. Она служила кельнершей в кафе у моста, молодая, ты ее не знаешь. Едва ли не твоих лет.

— Ты не понимаешь меня. Ты никогда его не любил, и он тебя тоже. Он тебе безразличен. Может, ты и прав, но я не могу идти против него. Ноги моей больше не будет в его доме. Я думал было скрыть это от города.

— Тебе бы это не удалось. Город только и ждал, когда вы вернетесь… Но ты, я вижу, не Михал! Тот бы взял ее за шиворот и — вон! Так бы припустила, что только пятки сверкали бы. И у тебя была бы квартира, дом, половину мог бы продать, чтобы иметь…

— Да, на концерт нужны деньги, — размышлял я вслух.

Галек был главной пружиной моих действий. Он одолжил мне денег, не знаю, где он их добыл, я арендовал зал и дал свой первый послевоенный концерт на родине.

Никаких статей и отзывов, нужных для рекламы, у меня не было, в том числе и похвальной рецензии Зденека Неедлы на концерт в Рудольфинуме и Праге перед отъездом в Саратов. Сейчас она бы пришлась как нельзя кстати, в новой республике Неедлы имел очень большое влияние. Отзывов русской музыкальной критики у меня тоже не сохранилось. Никогда я этому не придавал значения. Впервые я понял их необходимость, когда вернулся домой. Нужно было доказывать, кто я и что. В жизни не думал, что окажусь в подобной ситуации. Требовалось показывать вырезки из газет, благодарности, дипломы. У меня же не было даже документов о работе в русской консерватории.

Когда было думать об этом? Не только из-за войны и революции. Не только из-за того, что люди перестали думать о себе и подчинились общей судьбе. Я просто не мог предвидеть, что это мне когда-нибудь пригодится.

До самого четырнадцатого года я приезжал из России в Чехию в трехмесячный отпуск на лето, меня всегда принимали с распростертыми объятиями, как музыкант я подавал серьезные надежды, и мы с Михалом были всеобщими любимцами.

Спустя неделю после возвращения, не в силах побороть нетерпение, несмотря на усталость, я поехал в Прагу, но там для меня больше уже ничего не было, музыкальные школы укомплектованы, все круги общества сформированы и закрыты для посторонних, каждая политическая партия имела своих людей в организациях и учреждениях. Журналист «Политики» предложил мне выступить с заявлением против большевиков.

Я сказал:

— Как же так? Ведь я с ними жил, а уехал из их страны официально, по взаимному согласию. Меня не вынуждали уезжать, я сам хотел возвратиться к своей семье. Мать уже не застал в живых, а брат мой умер там от туберкулеза.

— Знаменитый Михал Непомуцкий? Жертва большевиков? Умер от голода? Из-за них?

С заявлением ничего не вышло. Я объяснил ему, что я не эмигрант и ничего общего с чехословацкими легионерами не имею. Журналист попрощался со мной холодно. Чехословацкие легионеры рассказывали всякие небылицы о зверствах большевиков. Но сами они, поговаривают, привезли из России награбленное золото и основали свой легионерский банк в Праге. Лариса тоже утверждала, что большевики едят маленьких детей.

Симпатии многих были на стороне русских белоэмигрантов. Рассказывали об их трагической судьбе. Я не испытывал ненависти к русским эмигрантам, ведь многие семьи моих учеников тоже уехали за границу. Каких только причин для этого не было! Но я не хотел иметь с ними никаких дел. Я слишком долго жил с коммунистами, с семнадцатого по двадцать первый год. Нас связывало немало общих испытаний.

В Старом Граде мне предложили вступить в аграрную партию. Лариса объясняла, что это устроили ее друзья, имеющие влияние в городе и хорошие связи в Праге, что помогло бы решить многие проблемы.

Я отказался. Лариса плакала. Я сказал:

— Политикой я никогда не интересовался.

— Что поделаешь, раз такое сейчас время, — уговаривала она меня.

Мы не поняли друг друга.

Я продолжал есть хлеб матери Ларисы, вместе с Ларисой, с дочкой, с сестрой Ларисы и ее женихом, рассчитывавшим, что старуха откроет ему мастерскую — он был электромехаником.

Я начал готовить сольный концерт.

Мать Ларисы сказала мне:

— Почему ты не учишь детей? Сейчас родители для детей готовы на все. Пианино в каждом доме завели.

Лариса могла бы ей, конечно, объяснить, что я вернулся не для того, чтобы давать уроки детям. Я не занимался этим, даже когда мне было шестнадцать лет. В самом деле, горько становилось у меня на душе при одном воспоминании, как в шестнадцатилетнем возрасте я ездил в Англию и Францию, а во время летних каникул работал с самыми талантливыми студентками Пражской консерватории.

Нет, Лариса не говорила с ней об этом, мало того, она, видимо, думала то же, что и мать. Разве я мог жить на их счет!

Зал был полон, тем не менее концерт обошелся очень дорого, едва возместили расходы. Я понял, что таким способом не смогу прокормить семью. Тем более не смогу снять квартиру и отселиться от тещи, купить мебель и все необходимое, от чашки до детской кроватки и прочих вещей. Зачем нам, как в Саратове, пять комнат, нам довольно было бы и трех, говорила Лариса. Ей очень хотелось жить отдельно.

Я предпринял еще одну попытку как-то устроиться в Праге. Все двери для меня были закрыты. Поговаривали, что я большевик.

То же самое произошло, когда я через несколько лет приехал в Белград. Белоэмигранты создали мне славу советского шпиона. Для них, выступавших в роли главных носителей музыкальной культуры, я был конкурентом. Они пользовались мощным покровительством королевской семьи. Позднее многие русские стали моими друзьями. Они были счастливы встретить человека, который мог им рассказать что-то новое об их родине, так как мой запас знаний для них казался неисчерпаемым, ведь сколько событий произошло до 1921 года! Я часто задумывался — те или эти, Надя или Женя, Гельсингфорс или Белград, Саратов или Прага, нигде моя жизнь не протекала без русских.

Да, Лариса несомненно все еще испытывала ревность к моим поездкам, особенно в Англию и Францию, где я работал несколько месяцев с двумя выпускницами Шевчика, скрипачками, готовя их к публичным выступлениям, аккомпанировал им, вместе мы исполняли сонаты. Критики обо мне всегда положительно отзывались. Лариса утверждала, что обе были влюблены в меня. Одна, правда, была прелестна, озорная моя, нежная англичанка, единственная дочь богатого торговца, избалованная до безумия, добродушная и наивная, как дитя. Когда она что-нибудь покупала, то протягивала продавцу руку с деньгами, чтобы он сам взял столько, сколько надо, не утруждая себя низменным подсчетом; другая — некрасивая француженка, остроумная, с неиссякаемой энергией; первая погибла в автомобильной катастрофе, вторая основала весьма хорошую школу на юге Франции. От первой я получил в Саратове письмо, в котором она писала, что ее отец рассчитывал, что мы с ней поженимся, хотя ничего подобного мне и в голову не приходило — мне было тогда семнадцать лет. В Англию я ездил сразу после Гельсингфорса. Лариса, по-видимому, не верила в самостоятельность моего таланта. Англия, Франция — поприще любовных успехов. Финляндия, Берлин, Россия — дело Михала. Или, может быть, я ошибаюсь? Ларисы нет, нет никого, кто бы мог ответить на вопросы, о которых в нашей совместной жизни мы никогда не заговаривали.